Николай Лесков - Из одного дорожного дневника
Христианское население города трудится очень мало, и то с грехом пополам; но в окрестностях города деятельность развернута гораздо больше. Главный промысел здешних крестьян — извоз, преимущественно по тракту от Домбровицы к Белостоку. Новая железная дорога на этом расстоянии, об утверждении которой теперь еще продолжается ходатайство, угрожает этому промыслу сильным подрывом, и извозничествующие крестьяне негодуют на новую затею. Особенно это негодование высказывается в селах: Мотоле, Безуеже, Дружиловичах и многих других, где все население исключительно занято извозничеством. Бедные люди не хотят понять, что чугунка не отнимет у них хлеба, а еще увеличит их заработок, и усердно стараются то свалить веху, то другим каким-нибудь образом что-нибудь сделать во вред производству изысканий для Литовской железной дороги. Только в имении помещика Александра Скирмунта крестьяне, говорят, накупили лошадей в ожидании близких работ на новой чугунке. Эти бедные люди, в свою очередь, не знают, верно, что скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Впрочем, вообще крестьяне смотрят на изыскателей линии весьма различно: так, например, в Хомске (к Белостоку) они затеяли драку с прислугою отряда, делающего изыскания, а между Пиной и Домбровицей охотою идут делать просеки по лесам; в Новошицах же пресерьезно послали к отряду инженеров депутацию с предложением обойти их село и идти на двор помещика Орды, за что каждому из отряда обещали дать по три рубля, а старшему шесть. В Плещицах инженеры зашли отдохнуть в одну крестьянскую хату, а у входа поставили запасную веху, без всякого умысла. Село пришло в отчаяние, Пинчуки суетились, толковали, спорили и, наконец, явились с просьбою убрать пугавшую их веху.
Но не одни крестьяне, а и городские торговцы далеко не одинаково думают об этой дороге, В то время когда все оптовые торговцы возлагают все свои упования на литовскую чугунку, — мелкие торгаши, краснорядцы приходят от нее в ужас. Эти симпатии и антипатии, конечно, гораздо сознательнее крестьянских страхов, и они могут служить хорошим ручательством, что в Пинщизну есть что привезти и есть что из нее вывезти. Здесь целое м. Пагост занимается исключительно изготовлением паркетов; м. Городно — горшечным производством; в д. Достоеве фабрика земледельческих орудий самоучки Янушко; в Плотнице — стеклянный завод; в Столине (резиденции раввина скакунов) и в Речице развита кожевенная фабрикация; по всей реке Горыни, как в Пинском, так и в Мозыревском уездах, держат огромные стада рогатого скота и из молочных скопов делают сыры, так называемые “голандерские” и “швейцарские”. Последний сорт сыра очень хорош и идет (в больших кругах, около двух пудов в каждом) преимущественно в Варшаву. В Пинском же и Мозыревском уездах крестьяне воспитывают огромные стада четвероногих свиней, за которыми осенью приходят мазуры, закупают их и стадами угоняют в Царство Польское и другие места на Западе. Диких свиней здесь так много, что в имении Льва Радзивилла их убивают около 150 штук в год. В м. Давидгородке мещане занимаются огородничеством; но как, по причине плохих путей сообщения, им трудно распространять продукты своих плантаций, то они пускаются на разные штуки, например, продают траву “любчик”, способную привязать одно сердце к другому, и т. п. Впрочем, вообще можно сказать, что сельский народ в Пинщизне довольно трудолюбив, мягкосерд и незлоблив. О способностях и трудолюбии пинчуков некоторым образом можно судить по разнообразию промыслов, развитых в крае, а о характерах отчасти можно составить понятие по тому, как идет здесь крестьянское дело. В Пинск<ом> уезде уставные грамоты введены почти везде без всяких хлопот, с свободного согласия обеих сторон. Многие приписывают успех в этом деле тому обстоятельству, что пинские помещики большею частью жили всегда дома и были близки с своими крестьянами, а потому и скорее могли с ними понять друг друга и расквитаться. Но я не решаюсь видеть в этом обстоятельстве единственную причину образцового согласия крестьян с землевладельцами в Пинском уезде. Тут есть другие причины “згоды” (согласия), которых небесполезно, кажется, поискать в народном характере. Народ и здесь, как и в Великой России, как и во многих местах, не сразу и не везде поверил, что даруемая ему воля обусловлена известными ограничениями. Он так же местами отпирался от “згоды” (согласия), даже “бунтовался”, но как он здесь “бунтовался”? Очень оригинально и наивно. Напр<имер>, в деревне Струга, принадлежащей помещику Каморницкому, пользующемуся известностью добрейшего человека, вечерком зашел в корчму дьячок. Крестьяне, готовясь на днях подписать грамоту, сидели в корчме и мирно беседовали, как что будет. “Не подписывайте — это все плутня-мутня”, — крикнул дьячок, и пошли толки на иной лад, а утром с крестьянами уже нельзя было найти никакого лада. В д. Переполе, к помещику Ст. Орды явились его крестьяне, поздоровались приветливо и потом сказали, что так как дом его им нужен под канцелярию, то они просят его очистить: “Але як ты був для нас всегда вельми добрый паниско, то мы тебе даем флигель; перебирайся туда; держи себе корову и 20 моргов земли тебе от нас по конец твоего века”. Подобное этому происходило в имении помещика Чернецкого и в некоторых других. Крестьяне везде с нетерпением ожидали губернатора, который, по разнесшимся у них слухам, должен был приехать раздавать земли. Приехал губернатор, сказал речь, крестьяне почесались и стали расходиться. Какой-то еврей, подтрунивая над ними, забежал к пану старосте и сказал: “А что, пане староста? Ходим до Менделихи на консуляцию!” Молчал пан староста, молчали и крестьяне, не удостаивая ответа насмешливый вызов. В одно только село помещик вызвал казаков, но и это оказалось совершенно излишним: крестьяне вызвали из Лещи своего священника, посоветовались с ним и стали исполнять положение. Вообще народ терпеливый и очень добросердечный.
Шляхта мелкая здесь в довольно печальном положении. Средства ее беднее мужичьих, а гонора шляхетского достаточно. Несмотря на то что имение шляхтича, по здешнему выражению, так велико, что пес, улегшись поперек его, хвост уж на чужой земле держит, шляхтич очень разборчив на труд, пока нужда не приступит к нему круто и не закабалит его в крепкую кабалу к еврею. Мне показывали шляхтича Шп—ского, который уже второй год служит на витине[36] у еврея за 40 рублей, занятых им и своевременно не отданных заимодавцу. Вообще пинская мелкая шляхта — люди очень смешные своими притязаниями и очень, очень жалкие. Терпя во всем нужду, они все-таки добиваются, чтобы им говорили “вашети”, а не просто без титулов. Бедные люди! Поместное дворянство в Пинщизне совершенно такое же, как дворянство в Волыни или Подоли. Есть здесь Л. Р—л, которого крестьяне благословляют, как своего благодетеля; есть или недавно еще была старушка К—нова, терпеливо учившая по вечерам девочек и мальчиков села Оброва в то время, когда еще в Петербурге не увлекались мыслью профессора Павлова о заведении школ для народа; есть даже и такие, как г. Кр—ский, подаривший лошадь казаку, плакавшему о пропавшем коне, но есть и другие. Есть такие, которые призывают казаков вовсе не для того, чтобы утирать из сострадания чьи-либо слезы; есть люди полудикие и полусумасшедшие, гордые тем, чем нечего гордиться. Польское происхождение и католичество в их глазах — какая-то особенная заслуга, с которою они носятся, как дураки с писаною торбою, тыкая ее в глаза всем и отмахиваясь ею от зловредного смешения с самарянами. Гг. NN оставляют заезжего гостя в своем доме без пищи только потому, что он не поляк; г-жа XX отказывает евреям своего местечка в лекарстве, говоря, что “вы нашего Христа распяли”. Евреи находчивее русских. Еврей местечка X. сказал благочестивой пани: “Это не мы, пани, распяли Христа! Не мы! Это ружанские!”[37] И идет этот патриотическо-католический прюдеризм так далеко, что даже некоторые поэты польского происхождения не понимают, какая мерзость может из всего этого вырасти, и бряцают нелепые вещи на своих лирах, в полном убеждении, что они Орфеи sui generis (своего рода). В павлиньих перьях сидят эти ночные птахи и как голуби воркуют; но не любить, а ненавидеть — их девиз. От ненависти они ожидают того, что может дать любовь.
Ot jak zwyczajnie na świecie!
Вот и все мои пинские наблюдения. Оставляя оригинальную столицу скакунов, я желаю ей, чтобы она скоро стала тем, чем она должна быть и может быть по ее географическому положению. Пинску необходима железная дорога, и чем скорее его свяжут с Белостоком — тем лучше и для Пинска, и для Литвы, и даже для Петербурга, куда могут ездить сушеные вьюны, и для Москвы и ее окрестных фабрик, которые найдут в литовском Полесье большой сбыт для своих произведений. Теперь же Пинск не может сделать ничего, кроме торговли лесом, который он отправляет за границу, в Данциг. Но что это за несчастная торговля! Теперь, например, Данциг завален лесом, лесной материал там без цены, ничто не продается, а между тем капиталы убиты, и не один пинский капиталист несет такие серьезные убытки, что они не могут радовать людей, понимающих, что несчастья частных лиц всегда довольно вредно отражаются на делах целого края. Лес стал в Данциге, в Пинске пострадали несколько торговых домов, и в крае нечем торговать, нечего продавать для того, чтобы купить всего, в чем этот край нуждается. А другими вещами как торговать? Как, например, доставить до варшавской чугунки сало, сухую рыбу, свиное мясо и все прочее, что могло бы прекрасно быть проданным вдали всего голодного пространства, по которому протянута линия Варшавско-петербургской железной дороги? Сало и рыбу, конечно, можно везти на фурманках, на которые пинчуки кладут по две бочки (dwie lojuwni) на пару, но подвоз сала на лошадях непомерно возвышает цену ему, а свиное мясо, которым могло бы пропитывать себя бедное население Литвы, вовсе туда не попадает. Пинчуки, собирая по осени свиные стада, выгнанные в леса весною, разбирают животных по местам и целыми же стадами продают их мазурам, которые живьем гонят их на запад. С рогатым скотом еще труднее. Его здесь также не находят расчета бить, а гонят в Варшаву, и как для этого скота нужен дорогой корм и немощеная дорога, то его гонят на Влодавы и делают, таким образом, огромный крюк к югу. То же и с хлебною торговлею по каналам: то воды мало, то одна барка затонет и все задние должны стать, отпустить рабочих; потом снова искать новых и платить, что только запросят. Словом, это, как говорят русские купцы, не торговля, а “канитель”, и мотать канитель очень неприятно, а главное, что кругом для всех безвыгодно.
