Николай Златовратский - Крестьяне-присяжные
– Гришка! – крикнул он.
Подкатила пара в яблоках.
– Барыню отвез?
– Отвез.
– К себе?
– Так точно-с.
– Н-ну, так… к Амалии… Па-ашеел! – крикнул благонамеренный гражданин.
Лошади подхватили и вмиг скрылись в снежном вихре.
«Этот чему обрадовался?» – подумал Недоуздок.
С лестницы тихо спускались дама и мужчина; они вели под руки госпожу NN. Пеньковцы уже шли. Недоуздок с Саввой Прокофьичем приостановился и пристально смотрел на сходивших. За первыми на лестнице показались горбоносый господин, дама с опущенным густым вуалем и оптимист.
– Ты обвиняешь их? – спросила дама горбоносого господина, проходя мимо Недоуздка, и, как ему казалось, кивнула в его сторону.
– Я никого не обвиняю, – раздраженно проворчал пессимист. – Но умиляться-то тоже не от чего…
– Но согласитесь, что известная форма… – заговорил оптимист.
– Форма! Форма! – пессимист передернул плечами. – Насквозь прогнившее содержание…
– Сережа, ради бога тише! – прервала его с мольбою молоденькая дама, боязливо оглядываясь.
– Вы возмущены… Вы все видите… – заметил было опять оптимист.
– Я вижу только одно: глупо-добродушного ребенка, приходящего в восторг.
Оптимист горько улыбнулся.
– Но просвещающее влияние… Вы сами говорили, что «пока»…
– Говорил, потому что был так же глуп…
– Вы, по крайней мере, не можете отрицать, что душа народа…
– Слыхал. Посмотрите, кто идет впереди нас…
– Сережа! – проговорила в волнении молоденькая дама и крепко сжала ему руку. – Час тому назад ты был справедливее.
Горбоносый господин нервно передернул плечами. Разговаривающие прошли.
– О чем они, Петра? – спросил Савва Прокофьич.
– В оба уха слушал, ничего не понял, – отвечал Недоуздок. «И откуда они так научились разговаривать?» – подумал он.
Публика продолжала спускаться с лестницы. Чем ближе к выходу, чем дальше от залы суда, тем смелее высказывались замечания; глухой ропот, едва пронесшийся в зале заседаний, сделался здесь внушительнее и резче.
– Ну что, батюшка, как ты себя чувствуешь? – спрашивала старушка с седыми, распущенными из-под шляпки буклями, опираясь на руку провожавшего ее молодого человека.
– Ma tante[3], прошу вас…
– Нет уж, mon ami[4], ты извини: не поверю… Нет, нет, ты меня этим либеральничаньем не смущай больше… И если ты мне хоть заикнешься, – лишу, как хочешь… Все Неточке передам… Бог мой!.. Да это так и должно быть: мужики – так мужики и есть… Разве им что-нибудь значит засудить человека?
– Ma tante, из этого ничего не следует. – Юноша подает старухе атласный салоп, и они выходят.
– Помилуйте!.. Разве это возможно? – говорит, гремя саблей, высокий и плотный капитан. – Чего же это прокурор смотрит? Заведомо засуживают мужики невинного человека – и…
– Вероятно, это дело не оставят, – успокаивает его статский.
Перед Недоуздком и Саввой Прокофьичем вдруг останавливается седенький старичок, держа в руках табакерку и разминая в ней пальцами табак.
– Насколько могу припомнить, – говорит он, всматриваясь в них прищуренными глазами, – вы были в составе присяжных?
– Были-с.
– Нехорошо, нехорошо… Гм… – Старичок понюхал табаку. – Зачем же вы человека-то засудили?.. Впрочем, извините, не смею любопытствовать.
Старичок вытер нос, раскланялся и отошел.
– Да разве мы виноваты? – спросил Савва Недоуздка, боязливо глядя на него.
Зашуршал по полу длинный шлейф. Молодая дама вскинула лорнет и близорукими глазами пристально посмотрела в лицо сначала Недоуздка, потом Саввы Прокофьича и, сжав губы, прошла мимо. Савве было не по себе.
– Петра, уйдем, – сказал он.
* * *Трактир политичного гласного был полон. Висевшие с потолков лампы смутно светили в удушливом, наполненном промозглыми парами и табачным дымом воздухе. Безалаберный гул голосов покрывал собою грохот машины, со всем старанием разыгрывавшей веселый мотив. Градский представитель, с блаженною улыбкой и размалеванными яркою краской щеками, стоял перед нею и, растопырив, подобно крыльям, руки, что-то выделывал и ими, и ногами в такт веселому мотиву.
– Наддавай, наддавай!.. Звуку больше! Маменька, вынеси! Голубушка, коленцо! – с каким-то замиранием объяснялся он с машиною. – Не пискни, голубушка! Раз! Начинает!.. Тише вы!.. Слушай!
Представитель замер. Пьяные гости, бессмысленно улыбаясь и выпучив осовелые глаза, широко раскрыли рты, как бы собираясь со всем усердием проглотить не только «колено», но и всю машину. Половые, ухмыляясь, замерли на своих местах, задержав на минуту неугомонную беготню.
Недоуздок, проходивший в это время с Саввой Прокофьичем мимо трактира, приостановился и не утерпел, чтобы не удовлетворить своего любопытства.
– Зайдем, – сказал он Савве.
– Нету… Ну их!..
– Не надолго… Только заглянем… Что они там…
Они вошли и присели у дверей. Савва Прокофьич долго не мог понять, что такое происходило перед ним. Впечатление строго торжественных сцен суда перед многочисленным сборищем городской публики, какое он когда-либо видывал, сцены разъезда после суда, грохот машины, пылающие лица трактирных гостей – все перемешалось у него в голове. И только когда машина смолкла, он мог рассмотреть разглаживавшего самодовольно бороду Гарькина, сидевшего среди купцов, осклаблявшиеся физиономии мужиков, залезших за ним на «чистую» половину, и, наконец, умиленного представителя, кричавшего: «Важно, маменька! Уважила!»
– Позвольте вас спросить, – вдруг обратился к Савве Прокофьичу купеческий сын, чем-то озабоченный.
Савва Прокофьич смешался.
– Вы вот с энтим самым господином коммерсантом, – показал Сабиков на Гарькина, – из одной волости будете?
– Нет, мы разных будем.
– Ну, все ж, из одних мест?
– Из мест – из одних… Шабры…
– Ну вот! Ведь он Гарькин будет?
– Он самый.
– Не Савелов?
Савва Прокофьич замялся: он испугался, как бы ему чего не было.
– Так не Савелов? – допрашивал купеческий сын.
– Нет, не Савелов.
– Ну, так и есть!.. У меня, я помню, где-то записано было… Жена тогда так и сказывала, когда он было меня нагрел… Вы позвольте… Будьте свидетелем… Я сейчас, – проговорил Сабиков и подошел к «братцам-адвокатам».
Савва Прокофьич совсем струсил.
– Н-ну вас тут совсем! – прошептал он и выбрался за дверь.
Гарькин обернулся – Саввы Прокофьича уже не было. Около купеческого сына между тем стали собираться слушатели.
– То-то, думаю себе, как будто затмение, – рассказывал он, размахивая руками. – Мы, изволите видеть, по своей коммерции такого обычая держимся: записывать, кто ежели нашего брата насчет какого товара объедет… Жена, изволите видеть, приехала и говорит: смотрю – полотно…
– Да в чем дело-то, говорите! – крикнул Саша.
– Самозванец, – растерявшись, проговорил Сабиков.
– Кто?
– Вот они-с, – показал он на Гарькина.
– Ах, черт возьми! – с досадой сказал Саша. – Теперь кассируют. А все это мужичье!
– Конечно, Сашурка, они, – поддержал представитель.
Гарькин давно уже подозрительно поглядывал на купеческого сына и вдруг, заметив Недоуздка, побледнел и смолк.
– Что такое? – переспрашивали в трактире.
– Оказия!
– Какая?
– Мужичье кого-то засудило…
– Господин купец! А почему, позвольте спросить, вы пили-пили – и вдруг самозванец? – обратился представитель к Гарькину.
Гарькина охватил столбняк.
В эту минуту какое-то непонятное, необычайное волнение овладело Петром; он покраснел, глаза его забегали.
– Обманщик! Иуда! – крикнул он в лицо Гарькину и, как ребенок, выбежал из трактира.
Гарькин очнулся…
VII
Бегуны
Между тем Савва Прокофьич вернулся на постоялый двор. Пеньковцы только что собирались обедать. Савва Прокофьич присел и ничего не сказал. После обеда он совсем затих, замер и забрался в самый дальний угол избы. Долго и подозрительно всматривался в него Лука Трофимыч, а Савва посидит-посидит и вдруг, без всякой видимой причины, пересядет на другое место.
– Прокофьич, а Прокофьич! – окликнул его Лука Трофимыч.
– А?
– Ты чего?
– Ничего.
Савва пересаживается.
– Чего ты не посидишь толком, Савва?
– Страх…
– Какой страх?
– А так: пред бедой бывает эдак.
– Пужа-ай! Чего у вас там с Недоуздком не было ли? – спрашивает он дальше.
– Было.
– Да что было-то?
– В том и страх, что не знаю.
– Как же так?
– В ум не возьму.
Так пеньковцы ничего и не добились от Саввы Прокофьича.
Стемнело. Дверь потихоньку отворилась, и медленно вошли все четверо шабринских; физиономии у всех вытянутые, глаза широко открытые, – пришли и, не говоря ни слова, уселись по лавкам, помолчали.
– А-ах, папашенька… Дело-то! – наконец произнес рыжебородый шабер.
– Что еще? – спросил Лука Трофимыч.
