Дан Маркович - Монолог о пути

Как я теперь понимаю, все эти годы я сжимался и должен был выпрямиться, извернуться куда-то в сторону. Я не знал, куда, не видел, ни к чему, кроме науки, не был способен, не был обучен... Иногда передо мной уже маячил страх неудавшейся жизни, беспросветной скуки ради жратвы, детей и всего прочего, обычного и мелкого. Я боялся, я не хотел. Я не должен был. Мне сказали когда-то - так нельзя, и я знал - нельзя, это стыдно, так жить. Хотя теперь я могу умиляться людям, живущим почти растительной жизнью, признавать, что они бывают просты и хороши, что их можно жалеть, а можно и позавидовать им... Но сам? - никогда, никогда! В этом, наверное, много высокомерия, тщеславия... но в конце концов - моя жизнь, и мне ее жить. Я вижу, что самые безумные решения - самые лучшие, а самые искренние и крутые повороты - самые продуктивные, что еще можно сказать?

Я занимался наукой почти тридцать лет, с семнадцати до сорока шести, но именно эти пять - от двадцати семи до тридцати двух, были главными: до них я просто ничего не понимал, а потом долго мучительно выкарабкивался. В эти годы я впервые оказался перед наукой один, никем не защищен, не прикрыт, самостоятелен... Наконец, что-то начал понимать в себе, пусть смутно. Почувствовал свой тупик, хотя выхода не видел.

Наступил 72-ой год.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ТРИ ПЛЮС ДВА

1

События этого года оказались переломными, вернее, с них начался основной перелом в моей жизни. Годами во мне копилось раздражение, недовольство собой, скрытое, подспудное. Я уставал от постоянного напряжения и не понимал, в чем дело. Я привык сопротивляться, преодолевать, и стыдился своей слабости. Другой жизни, когда все легко и весело, я себе не представлял, и осуждал тех, кто так живет. Я считал, что стыдно жить бездумно и ниже своих возможностей. Легко могут жить только гении, великие люди, я читал о них. Остальные должны достигать своих вершин постоянным трудом.

К этому году, если б я умел, то мог бы подвести кое-какие итоги.

Все мои попытки "подправить" свою жизнь - улучшить образование, заняться другими задачами - закончились провалом. Я не мог сдвинуться с места и упрямо бился головой о стену. Теперь я это вижу, а тогда... что-то чувствовал, иногда так казалось - в минуты крайней усталости, после очередной неудачи. Внешне все выглядело иначе: я, по нашим понятиям, если не процветал, то делал благополучную и вполне "доброкачественную" академическую карьеру. То, что меня не любила власть, в этих кругах считалось естественным. Главное, что я был умным, знающим и способным исследователем. Я постоянно придумывал что-то новенькое, не очень крупное, но вполне симпатичное и умное.

2

Все началось просто и совершенно неубедительно. Можно сказать, анекдотически просто. И смешно.

Я в те годы напивался. Нечасто, но каждый раз, когда предоставлялся случай. Этих возможностей я не искал, не думал о них, но если передо мной возникала бутылка и вкусная еда, сдерживаться не мог и не желал - зверел и меры не знал. На следующий день чувствовал прозрачную ясность в голове, полное блаженство, тишину и облегчение, и никогда не хотел снова выпить.

К еде у меня всегда было особое отношение. Пожалуй, это самое чистое наслаждение, которое я испытывал в жизни. По силе ощущений, может, и уступает любви, но превосходит во всем остальном: никого не вовлекаешь в свои дела, не причиняешь страданий, не притворяешься, не обманываешь... и себя не обманываешь тоже. И всегда сам расплачиваешься за свои безумства. Пил же я в основном из-за вкусной еды: после первой рюмки мой аппетит становился просто чудовищным, и я обожал это состояние ненасытности. Но вернемся к тому вечеру.

Тогда я напился у своего приятеля. Там была одна женщина, его соседка. Я был немного знаком с ней, но редко разговаривал. Мы провели с ней ночь, потом еще и еще. Жена с ребенком были в Таллинне, так что у нас было время.

Это была случайная встреча. Она абсолютно не подходила мне для серьезных отношений. Она была привлекательной, доброй, но темной женщиной... неразвитая, ограниченная... К тому же у нее был ребенок, который мне не нравился.

Я не могу сказать про себя - "люблю детей". Они для меня не "цветы жизни", а маленькие еще не выросшие люди, имеющие приятные и неприятные черты, как и взрослые. Конечно, они сильней меняются, их можно воспитать удержать на поводке дурное, окружить вниманием хорошее... но это занятие меня раздражает, я терпеть не могу повторять то, что мне хорошо известно, тем более, в кого-то "вдалбливать". У меня нет ни воспитательского, ни просветительского "зуда"... Так вот, о детях. Если я люблю ребенка, то беспомощен перед ним. Так же, как и перед взрослым человеком, к которому испытываю это чувство. Тогда из меня можно вить веревки. Только крайние обстоятельства могут заставить меня проявить решительность и силу, которые у меня имеются. Но если мне ребенок не нравится, я не хочу иметь с ним дела, так же как с неприятными мне взрослыми людьми. Этот ребенок не нравился мне, вот и все, ничего плохого о нем сказать не могу. А женщина...

По своей темноте она, к примеру, верила, что евреи пьют кровь христианских младенцев, хотя относила это к каким-то "другим" евреям. Но весь ее интеллектуальный багаж меня просто не интересовал, и ничего не интересовало, кроме простых физических свойств. Мне было все равно, что она думает и вообще что за человек. Она была нужна мне, и все. Я был как предрасположенный к наркотику человек, который почти случайно наткнулся на этот яд - и тут же безнадежно влип. Это были сексуальные отношения в чистой виде, не замутненные, не осложненные почти ничем. Непреодолимое бездумное тяготение. Иногда мне приходилось прикрывать его словами, но, к моему удовольствию, нечасто и необязательно. Можно назвать это "наваждением", но название ни о чем не говорит. Я чувствовал, что умру, если вечером не буду у нее. Ничто не могло бы меня удержать. Отрежь мне ногу или руку, я бы все равно пополз туда. Мне нужно было быть с ней, а все остальное пусть летит к черту.

Конечно, сказалось то, что я много лет жил с нелюбимой женщиной. Но и сейчас я не любил. До брака у меня было искренное глубокое чувство, и я знал, как это может быть у меня. Но я не могу объяснить свое "безумие" и чисто сексуальными причинами, думаю, были более глубокие корни. Я ушел, убежал от надвигающихся на меня сложностей. Жизнь шла куда-то "не туда", смутно я это чувствовал. Смутно, иногда, но все равно, значит, внутренняя работа уже шла. Я не знал, что предпринять, не видел пути, равноценного науке. Мне нужен был своего рода "тайм-аут" - отойти, оглядеться, передохнуть... Теперь мне легко видеть все это, а тогда я просто испытывал непреодолимое влечение, страсть, и ни о чем не думал.

3

У меня в мыслях не было скрывать наши отношения. Я разгуливал со своей любовницей по улицам, и скоро жена знала обо всем. Наступил период тягостных ночных объяснений, скандалов, потом уговоров, слез, потом снова начались угрозы. Моя жена была волевой женщиной и прибегала к разным хитростям и нажиму, чтобы удержать меня... В то же лето я развелся, сделал это грубо и жестоко. Я знал, что оставляю дочь, что потеряю ее навсегда. Это было моей постоянной болью несколько лет. Я живо представлял себе ее, одну, то у окна, то больную, она лежит и думает обо мне, зовет... Но и это не могло меня удержать. Я должен был сейчас же освободиться!..

Надо сказать, идея развода была полностью моя, так же как вся эта лихорадочная спешка. Я жил в другой семье и мог не так уж спешить. Но мне нужно было окончательно разорвать все связи с прошлым, все путы, это было важней всего! Я ощущал их физически: когда я думал о том, что жена может удержать меня, то начинал задыхаться, сердце колотилось, я был в бешенстве от одной только мысли, что не свободен, и кто-то может решать за меня!

Как быстро это нетерпение пришло на смену сумрачной подавленности, самообладанию и чувству долга... Такое же бешенство, да еще пополам со страхом, я испытал раньше только в тюрьме, на очных ставках со своим сотрудником, который сидел "за литературу" и всех своих знакомых "заложил". В Бутырской тюрьме широкие чистые коридоры, каменный пол, тишина, красивые, как на подбор, фигуристые женщины-надсмотрщицы. Я сразу запросился в туалет. Вернее, я не успел даже спросить, как мне с улыбкой указали направление. Оказывается, туда сразу же устремляются все свидетели. Потом несколько часов я сидел, оставленный в одиночестве, и смотрел в стену. Вырваться на свободу! - вот что крутилось у меня в голове, - только бы вырваться... Вот почти так же, теперь, перед разводом я не мог ждать ни минуты, ни единого лишнего дня, с ужасом думал, что судья может отложить процесс или вообще не разведет нас. Покончить со старым - моя вечная страсть.

Во мне жил страх, что я не смогу это сделать, и тогда ВСЕ останется так, как есть. "Все" - было гораздо больше, чем жизнь с прежней женой. Я имел в виду именно ВСЕ. Я так чувствовал: или все будет разрушено, или все останется на своих местах. Я должен начать новую жизнь, она будет совершенно другой. Я буду жить простой физической жизнью, а остальное... как-нибудь... там посмотрим... Сначала разрушить до основания, а дальше... "Дальше" только маячило на границе сознания. Будущее было неопределенным, но когда это меня мучило? Было жаркое лето 72-го года, и я не думал ни о чем, кроме своей страсти, и как бы скорей отделаться от прежнего брака.