Евгений Салиас - Экзотики
Дубовскій, ухмыляясь, расплатился и всталъ. Гарсонъ любезно проводилъ его словами:- Счастливо оставаться!
Выходя, Дубовскій увидѣлъ двухъ человѣкъ за столикомъ, которые ему почтительно поклонились. Признавъ ихъ, онъ слегка тронулъ шляпу и подумалъ, уже выйдя на улицу:
— „Ну, эти двое, кажется, тоже по фамиліи: „Чортъ ихъ душу знаетъ“!
Дубовскій не ошибался. Это были тоже загадочныя одного поля ягоды, два секунданта и заправилы предстоящаго поединка. Они стоили другъ друга, зато и понимали, видѣли другъ друга насквозь, въ силу пословицы: „рыбакъ рыбака видитъ издалека“. Это были — аристократъ Du Clos d'Houlgate и журналистъ Мойеръ. Первый былъ сынъ провинціальнаго сборщика податей, по фамиліи Дюкло, и началъ карьеру, какъ „clerc“, въ конторѣ нотаріуса, а затѣмъ сталъ что называется „avoué“, или ходатай по дѣламъ, признанный судомъ. Но скоро Дюкло бросилъ эту карьеру, не ведущую ни къ чему. Будучи недуренъ собой, съ природнымъ лоскомъ, ловокъ и пронырливъ, онъ началъ пробираться изъ своей среды выше и выше… при помощи женщинъ и, конечно, преимущественно пожилыхъ и старыхъ.
Одна 65-ти-лѣтняя вдова, une bonne bourgeoise, бывшая привратница, ставшая rentière, вдругъ умерла года съ два назадъ, оставивъ ему двадцать-пять тысячъ франковъ. Ихъ хватило бывшему клерку и авуё ровно на одну зиму. Но за эту зиму онъ сталъ если не свой человѣкъ, то хорошій знакомый въ пестромъ обществѣ иностранцевъ, живущихъ и заглядывающихъ въ новый Вавилонъ. И онъ пересталъ быть просто Duclos… а сталъ du Clos; кромѣ того, родившись на берегу Ламанша въ мѣстечкѣ Ульгатъ, — онъ вдругъ по праву рожденія оказался d'Houlgate.
И это была правда, а не выдумка. Duclos — все равно что du Clos, а Houlgate — мѣсто рожденія. А развѣ нѣтъ знаменитостей парижскихъ, фамиліи которыхъ создались такъ же. Самъ глава бонапартистскаго лагеря, Paul de Cassagnac, давно и самъ забылъ, что онъ, какъ и его отецъ, просто господа Граньё, родившіеся въ городкѣ Кассаньякѣ. Да и мало ли ихъ!
Ничего не дѣлая, а только являясь повсюду, гдѣ было блестящее общество, кланяясь и пожимая руку депутатамъ, журналистамъ, милліонерамъ, Дюкло съумѣлъ себѣ составить не одинъ доходъ, а всяческіе доходцы… Съ міру по ниткѣ — голому рубашка!
Онъ пописывалъ въ газеты… Игралъ въ азартныя игры съ большимъ, хотя страннымъ счастьемъ. Онъ имѣлъ сношенія и связи съ лавочками, гдѣ рабочіе, кучера, лакеи и всякій народецъ оставляютъ свои гроши, чтобы участвовать въ тотализаторахъ на скачкахъ. Наконецъ… Наконецъ, онъ имѣлъ около дюжины пріятельницъ, которыя его обожали, видали изрѣдка, но всегда и съ удовольствіемъ ссужали его деньгами взаймы безъ отдачи, кто что могъ, и сто, и двадцать франковъ.
— Развѣ можно что-либо отказать à ce cher Gaston! — думали и говорили онѣ, воображая каждая въ свой чередъ, что она одна у него близкій другъ, — у него, аристократа, бывающаго на балѣ у герцоговъ и министровъ! А что онъ самъ никогда ничего не даритъ, то это — „такъ“. Ce n'est pas son habitude! А что онъ беретъ взаймы гроши сравнительно съ его состояніемъ, а потомъ забудетъ отдать, — развѣ это бѣда?
Однакоже элегантный франтъ, дѣлая обходъ и объѣздъ своихъ пріятельницъ, собиралъ въ мѣсяцъ до пятисотъ и болѣе франковъ, и до шести тысячъ въ годъ. Пріятельницы эти были отъ 20 и до 50 слишкомъ лѣтъ и всевозможнаго общественнаго положенія, — отъ хозяйки магазина на большой улицѣ до мастерицы у портнихи, — отъ кассирши большого кафе-ресторана до горничной или бонны у какого-нибудь знакомаго; наконецъ, отъ почтенной содержательницы Bureau de tabac до приказчицы булочной, башмачной, до прислуги ресторановъ Bouillon-Duval.
Только одинъ сортъ женщинъ не могъ Дюкло провести и обмануть, сдѣлать своими данницами. Тѣхъ пожилыхъ матронъ съ капиталами и доходами, которыя именуются „les anciennes“. Эти дамы, въ юности пройдя огонь, воду и мѣдныя трубы, разоривъ многихъ, но не растративъ всего и скопивъ кое-что на старость лѣтъ и про черный день — были съ нюхомъ. Онѣ чуяли издали, что за птица Дюкло, являющійся лишь изрѣдка. Проводи онъ съ ними вечеръ въ качествѣ кавалера въ кафе, въ театрѣ хоть четыре раза въ недѣлю, то, конечно, и онѣ вносили бы ему дань…
Совершенно корректный, элегантный и порядочный колодой человѣкъ — пролазъ, негодяй и шулеръ — явленіе конца вѣка… Имя имъ — легіонъ. Вчера они были только въ Парижѣ и Лондонѣ, сегодня они уже завелись и процвѣтаютъ даже въ Москвѣ, завтра они заведутся въ Китаѣ, а потомъ и въ Абиссиніи.
Мойеръ былъ того же поля ягодой. Но это былъ умный и талантливый человѣкъ, образованный, сравнительно начитанный, говорящій на двухъ и понимающій на четырехъ языкахъ. Наконецъ, это былъ не французъ, парижанинъ съ умственнымъ горизонтомъ, кончающимся въ Булонскомъ лѣсу, въ Джокей-Клубѣ, въ редакціи „Figaro“. Это былъ еврей, видѣвшій Европу и считавшій весь земной шаръ отечествомъ, всѣ языки — равно родными и чуждыми, молившійся не Іеговѣ, а Молоху. Наконецъ, это былъ проходимецъ, презиравшій въ глубинѣ души все и вся, что не поднялось быстро выше уровня толпы, чѣмъ бы то ни было — талантомъ и знаніемъ или ловкостью и дерзостью въ обдѣлываніи ближняго.
Если лиллипутъ Дюкло съ двадцатью-пятью тысячами умершей вдовы-пріятельницы попалъ на балы виконтовъ и русскихъ князей и считалъ себя уже счастливымъ, то Бробдиньякъ или гигантъ Мойеръ надѣялся кончить милліономъ. Прежде всего онъ постарался овладѣть страшнымъ оружіемъ нашего времени, острѣе сабли и кинжала и убійственнѣе винтовки и берданки — перомъ для печати. И это оружіе въ его сильной и искусной рукѣ могло стать страшнѣе динамита для мирныхъ гражданъ. Онъ воспользовался прежде всего уже существующимъ на свѣтѣ изобрѣтеніемъ и усовершенствовалъ его, довелъ до практическаго приложенія на пользу, если не общечеловѣческую, то индивидуальную. Нѣкій витязь сказочный только нашелъ и видѣлъ змѣя дракона, а Ерусланъ его побѣдилъ. Нѣкіе Уайты, Аркрайты, Фультоны — только поняли силу пара, но вполнѣ овладѣли имъ другіе. Нѣкій изобрѣтательный человѣкъ додумался до шантажа. Мойеръ перенесъ его въ печать и довелъ до тонкостей, усовершенствовалъ въ деталяхъ. Была власть — деньги, но шантажъ сталъ властью даже надъ деньгами. Чрезъ десять лѣтъ журнальнаго поприща въ двухъ газетахъ, съ большимъ однако трудомъ, въ потѣ лица, съ натручиваньемъ мозга, — Мойеръ сталь человѣкомъ властнымъ. И скоро повсюду, не въ одномъ Парижѣ, явятся Мойеры, которые будутъ сорить деньгами, давать взаймы направо и налѣво, дарить красавицамъ кареты, лошадей, серьги въ двадцать тысячъ и кружева, принадлежавшія Маріи-Антуанетѣ.
Разумѣется, Жакъ Мойеръ, усовершенствователь шантажа, былъ въ то же время престидижитаторъ новаго покроя, фокусникъ „конца вѣка“. Не изъ тѣхъ, что богобоязненно и благодушно стрѣляютъ изъ пистолетовъ канарейками, а изъ тѣхъ, что палятъ сотнями и тысячами франковъ; не изъ тѣхъ, что дѣлаютъ выпускныя яичницы въ шляпахъ, а изъ тѣхъ, что дѣлаютъ омлетки изъ министровъ, милліонеровъ и вообще сильныхъ міра сего.
Вмѣстѣ съ тѣмъ Мойеръ ждалъ и ждалъ… когда же фортуна явится. До сихъ поръ это былъ трудъ, но еще не удача. Когда же будетъ награда? Когда же онъ добьется мѣста среди посланцевъ народныхъ въ палатѣ, и послѣ блестящихъ рѣчей, дерзкихъ запросовъ и ловкихъ „сверженій“, займетъ мѣсто кого-либо изъ павшихъ. А затѣмъ… Затѣмъ, все завоевано… Деньги, власть, слава и всѣ наслажденія земныя. И не бойся на свѣтѣ никого и ничего, кромѣ двухъ дьявольскихъ исчадій: болѣзни и пресыщенія.
Разумѣется, умный Мойеръ видѣлъ и чувствовалъ, что люди кругомъ него раздѣлились на два сорта, — на тѣхъ, что стремятся къ нему съ объятіями, и тѣхъ, что сдержанно терпятъ его… Но случись, что эти вторые отвернутся отъ него, первые забьютъ его каменьями…
Первыхъ онъ презиралъ… Вторымъ говорилъ мысленно:
„Да. Вы честные люди, потому что эта роскошь нашего времени — честность — была вамъ съ юношества доступна, а я эту роскошь долженъ завоевать. Погодите, скоро и я буду въ состояніи себѣ позволить эту прихоть… Тоже буду честный человѣкъ“!
V
Мойеръ отлично понялъ, что графъ Загурскій пригласилъ его въ секунданты или зря, случайно, или вслѣдствіе невозможности найти кого-нибудь въ своей средѣ. Во всякомъ случаѣ, журнальной богемѣ это приглашеніе было лестно.
Секунданты назначили себѣ свиданіе въ кафе.
Переговоривъ обстоятельно о дѣлѣ, объ условіяхъ поединка, мѣстѣ его, родѣ оружія, формы или порядка стрѣльбы, оба замолкли на минуту, какъ бы собираясь разстаться. Д'Ульгатъ уже взялся за шляпу-цилиндръ, палку съ огромнымъ золотымъ яблокомъ и за коричневыя перчатки съ черными полосами.
— Voilà! — вздохнулъ онъ, какъ бы говоря: «Навязалось глупое дѣло, хлопотня безъ выгоды и барышей».
Мойеръ его понялъ и дернулъ плечами.
— Le vin est tiré,- il faut… Quoique c'est un tord-boyaux… Веселаго мало… Иностранцы всегда обращаются не къ своимъ соотечественникамъ, а къ намъ.
