Андрей Геласимов - Рахиль
"У Киплинга, - тем временем продолжал мой обаятельный наглец, - звучит такая же тема, как у Шекспира в "Макбете". Вполне, кстати, психиатрическая".
"Какая же?"
"Мания величия. Макбет в начале пьесы страдает комплексом неполноценности, но его жена делает все, чтобы он ощутил себя чуть ли не новым Цезарем".
"Согласен. А при чем же здесь Киплинг?"
"Маугли - тот же Макбет. Он занимает нишу отверженного в стае, но потом начинает лихорадочно стремиться к лидирующей позиции. Роль жены Макбета, не помню как ее зовут, - он делал нетерпеливый жест, - у Киплинга играет Багира. Видели диснеевский мультик? Она его все время подзуживает. И медведь Балу тоже".
"У Маугли мания величия?" - Надо признать, такой интерпретации мне еще слышать не приходилось, и от этого в моем голосе неизбежно проскальзывали серебристые змейки иронии.
Однако сажать писателей в сумасшедший дом студентов до меня тоже, наверняка, никто из преподавателей не просил. Так что, в некотором роде мы были квиты.
"Ну да. Иначе он бы просто наслаждался положением рядового волка. Власть в лесу должна принадлежать Шер-Хану. Он законный хозяин джунглей. Человек там рулить не имеет права. В джунглях человек может быть лишь человеком. Или лягушкой - как, собственно, его и назвал Акела. Каждый должен занимать свое место".
"Но Киплинг ведь, кажется, и писал об этом. О том, как человек становится человеком".
"Да нет, Маугли у него просто бандитский босс. Как молодой Карлеоне в "Крестном отце". Помните? Пришел не на свою территорию и решил всех построить. Мания величия, точно вам говорю. Лечить надо. И у Шекспира как раз про то. Поэтому они с Киплингом должны быть в одной палате".
"Забавно. Ты, правда, так думаешь или выстроил эту схему лишь для того, чтобы получить автоматом зачет? Впрочем, не надо... Не говори... Давай зачетку".
Реальность моего автографа, на который уходило минуты две, - пока передадут через все ряды зачетку, пока я в ней распишусь, пока она вернется обратно, - производила наконец нужный эффект, и аудитория пробуждалась уже не на шутку.
"Слышь, он не гонит! Давай впарим скорее чего-нибудь!"
Наступало время для клоунов. На каждом курсе обязательно есть один. Или два. Начиная с выпуска восемьдесят пятого года, обращаются друг к другу голосом Ленина, Брежнева, чуть позже - Ельцина и Жириновского. Картавят, шепелявят, мычат и, в общем, несут всякую ерунду. Даже когда никто вокруг не смеется. До середины восьмидесятых разговаривали голосом Хазанова из "кулинарного техникума" или Папанова из "Бриллиантовой руки". Историко-политический вектор отсутствовал. По причине трусоватости и ежемесячного комсомольского собрания факультета. Мысль Гете о том, что юмор - это не тогда, когда человек хохочет, а когда у него слегка подрагивают уголки губ, этим шутникам не близка. Маски Бригеллы и Арлекина в комедии дель арте, несомненно, писались именно с них. Причем писали их художники реалисты. Сходство поистине уникальное.
Ожидая конца очередной репризы, я иногда думал, что Аристотель был прав, отказавшись писать в "Поэтике" о комическом. Наблюдая, скажем, за шутками Луи де Фюнеса, я никогда не мог понять, почему он стал так знаменит. Совершенно не смешной человек. Просто очень много шумит и размахивает руками. Быть может, смешное усматривается публикой в том, что он лыс, низкоросл и некрасив. Но в таком случае смеяться необходимо над половиной всего человечества. Впрочем, скорее всего публика любит похохотать над ним потому, что он так богат и знаменит, а у нее тем не менее всегда остается возможность над ним поиздеваться. Публика говорит: "Мы тебя поимели". Но тут ведь никогда не скажешь с уверенностью - кто кого поимел.
Поэтому на курсе всегда был хотя бы один клоун.
"Надо Эдгара По засадить в одну палату с сестричкой Бронте. Однозначно. Не с той, которая "Джен Эйр", а которая "Грозовой перевал".
"Вот как? Почему?"
"Подонки".
"Ты можешь говорить другим голосом? Этот мне неприятен".
"Однозначно".
"Я буду тебе очень признателен".
"Такой подойдет? Таким голосом разговаривать можно?"
"А кто это?"
"Не узнали?"
"Я сдаюсь".
"Это ваш голос".
"Мой?.. Ну, хорошо... Ладно... Говори моим голосом. Мне все равно... Так почему Эмили Бронте и Эдгар По должны оказаться в одной палате. Только предупреждаю - никакой эротики в формате поручика Ржевского. Одно нарушение, - и сразу штрафное очко. На экзамене ставлю оценку на балл ниже. Или на два".
"Так нечестно".
"Зато никаких последствий. Как в рекламе про безопасный секс. Видел по телевизору?"
"Так нечестно".
"Не хочешь рисковать - можешь оставить гэг при себе".
"Короче, у них родится двойня. Мальчик и девочка. Похожи, как две капли воды. Только между ног..."
"Один балл потерян".
"Блин, Святослав Семенович, но это же анатомия! Даже дети в детском саду знают. В любом школьном учебнике нарисовано".
"Хорошо, продолжай дальше".
"Вот. Малыши будут очень симпатичные, и назовут их соответственно Альфред Хичкок и Маргарет Митчелл".
Он замолкал на секунду, грустно моргал и потом пожимал плечами:
"Смеяться после слова "лопата". Я же говорил - так нечестно. Зажали зачетик, Святослав Семенович. Лучше бы и не дразнили тогда".
"Я никого не дразнил. Просто в твоей истории мало смысла".
"Ага, мало смысла! - Он начинал зажимать пальцы на левой руке. У Эдгара По ужастики, а у Бронте - "мыло". Он - американец, она англичанка. С Хичкоком и "Унесенными ветром" та же беда. Крест-накрест. Только через сто лет. Теперь он англичанин, а она - из Штатов. У нее "мыло", а у него трупаки. Только в кино. Вы же сами про него рассказывали! Я говорю - так нечестно!"
Мы продолжали с ним препираться еще несколько минут, в течение которых к дискуссии подключались другие, менее прописанные предыдущими обстоятельствами персонажи, и вся моя так называемая лекция благополучно летела коту под хвост. Среди раздающихся со всех сторон голосов звучали и такие, о существовании которых я узнавал обычно только во время экзамена. Эти искренне радовались единственной возможности вокализовать свое присутствие и издавали вполне бессвязные реплики. В общем шуме разобрать, конечно же, трудно, однако в бессвязности реплик я был уверен. Чудеса случаются, Дед Мороз где-то есть, справедливость восторжествует - в это я верил всю свою жизнь, но для того, чтобы поверить в осмысленность тех таинственных голосов, требовались сверхъестественные усилия. Такого напряжения ждать от меня просто бесчеловечно.
"Хорошо! - в конце концов сказал я. - Занятие окончено. Все свободны".
"Но у нас еще десять минут!"
"Все свободны! Я должен еще раз повторить?"
Когда аудитория опустела, я собрал наконец свои разлетевшиеся по всему полу, покрытые пылью и отпечатками студенческих ботинок листы. Заталкивая их в портфель, я снимал с них чьи-то длинные волосы, пытался отряхивать, сдувал грязь. Настроение было вконец испорчено.
"Не надо сажать писателей в сумасшедший дом", - раздался вдруг голос откуда-то с опустевших задних рядов.
Я вздрогнул и уронил портфель на пол. Листы из него опять разлетелись.
"Зачетов сегодня больше не будет!" - Я почти закричал.
Сдержаться, действительно, было очень трудно.
"А я не хочу зачет. Я просто хотела сказать, что из сумасшедшего дома надо всех отпустить. Там можно оставить только Хемингуэя. Он бы тогда не застрелился".
Я перестал собирать свои записи и посмотрел туда, откуда звучал голос.
"Почему бы он не застрелился?"
"Он был бы там счастлив".
Я выпрямился и смотрел, как она медленно спускается ко мне по левому проходу мимо пустых рядов. Пожалуй, излишне медленно.
"Как твоя фамилия?"
"Меня зовут Наташа, - сказала она. - Можно, я буду писать у вас курсовую?"
"Курсовую? Но... курсовые будут только через семестр..."
"Я уже тему придумала - "Эволюция образа сумасшедшего в современном романе". Начну с Бенджи из "Шума и ярости". Можно?"
Курсовая у нее получилась абсолютно бездарная, но уже через два месяца своего научного руководства я знал, чем отличается музыка в стиле "техно" от направления "рейв", кто такой Тарантино и почему губы у меня все время обветрены.
"На ветру нельзя целоваться", - говорила она и тянула меня в подъезд.
Тихие семейные вечера с Володькой и Верой у телевизора превратились в пытку.
* * *
Петру Первому следовало прожить дополнительные триста лет и настойчиво продолжать строительство своих "навигацких школ", потому что даже в конце двадцатого века, да еще разменяв пятый десяток, кто-то по-прежнему вдруг выясняет, что движется неверным курсом.
Следовательно, виноват штурман, что, в общем, неудивительно, так как во всем обычно виноваты евреи, а штурман, судя по окончанию, натуральнейший он и есть. Ничуть не меньше, чем Койфман. Который грустит о Петре Первом, поскольку сбился с курса и стал от этого, к своему стыду, совершенно счастлив.
