Феликс Светов - Отверзи ми двери
Вот оно, думал Лев Ильич, пути-то какие у всех разные, он все о себе, копошится в своих жалких переживаниях, а этот мальчик на что замахивается! Он теперь во все глаза смотрел на Кирилла Сергеича, от него ждал чуда, хоть уже две тысячи лет, знал он, никто ничего об том не мог дождаться, и не так кричали.
- Стало быть, билет возвращаешь, - усмехнулся Костя, первый раз он тут заговорил, молча сидел и не слушал вроде, спокойненько ото всего отведывал, что было на столе. - Русский мальчик с транзистором из книжки выскочил, начитался.
- Ну вот, я говорил! - у Феди опять щеки запылали. - Я знаю, что все это смешно, всем давно известно, но от того, что известно, разве оно исчезло, зачем тогда известно, когда у палача перед моей бабушкой будет преимущество?!
- Подождите, Костя, - спокойно посмотрел на него Кирилл Сергеич. - Билет билетом, а кто уйдет от ответа на такой вопрос? Раз он перед тобой стоит, душа задохнулась - не от умозрения же... Здесь, Федя, в страшном этом вопросе есть две стороны. Одна общая, высшая, где существует безусловное разрешение, тоже, разумеется не для всех - для тех, кто верит, кого называют юродивыми во Христе, чей подвиг в силе не искушаться видимым господством зла, не отрекаться ради него от добра, пусть оно и не видимо, а рядом со злом и вовсе не заметно... Конечно, что оно скажет сердцу человека не верующего, у которого душа сегодня рвется, который в правде, в истине усомнился, которому факты тьма их - весь свет застят, который грань эту невидимую уже не различает? Как он поверит, что князь века осужден, когда палач получает пенсию, а бабушка умерла в муках? Можно ли тут чего доказать? Поэтому, коли вы говорите - Бабий яр или Архипелаг - объяснимо. При всей не укладывающейся в голове чудовищности совершенного преступления - объяснимо, если подымемся на высоту Промысла о судьбах еврейского или русского народа, прошедших для чего-то неведомого нам через такие уму не постижимые испытания. А зло, в котором мы, пусть мистическую, но целесообразность поймем, уже и не зло, ибо зло, как известно, всего лишь бессмыслица. Но вот как с бабушкой вашей - голубем этим быть? Тут уж рационально ли, метафизически, но такое конкретное, реальное зло не разрешить, здесь, с этим ужасом способно справиться только собственное мистическое переживание. Не объяснить, нет, это уже запредельно, тут тайна, которая человеку не может быть ведома. Может быть, только притушить своим страданием, собственным переживанием, живым религиозным опытом, смириться с этим, поверить в скрытый смысл недоступной нам гармонии, который приоткроется в конце времен... Иначе путь страшный - тут и начинается дьяволово искушение, бунт, требующий объяснения: Иов забывает, кого вызвал на суд, перед кем потрясал кулаками... А что там, где кто одесную, как вы говорите, а кто будет брошен в огненное озеро, на муку "второй смерти", о тех, чьи имена в книге жизни не записаны, про то не за столом, не за блинами говорить, да и не дано нам про это разговаривать. По вере, по молитве, в церкви, где Бог всегда, от века пребывает, вместе с церковью поможете своей бабушке, хоть и не верующая она, а кто знает, искренняя молитва Господу все равно будет услышана. А чем ей еще помочь?
- Церковь помолится, как же... - сказал Костя. Он как бы про себя говорил, бледным был, выпил, видно. - Много она молилась, ваша церковь, о Бабьем яре, об Архипелаге, вот о бабушке, хоть и не верующая, можно заказать панихиду - не испугается, пусть ересь, а за тысячи расстрелянных священников, за свои же загаженные церкви... И все благодать у них, которую им уполномоченный выдает на время обедни под расписку из своего ящика...
- Вон как выходит, не сбылось обетование о Церкви? - сказал Кирилл Сергеич, оборотившись к Косте. - Одолели врата ада.
- Да не врата, - с раздражением бросил Костя, - а уполномоченный со старостихой. И не Церковь, которая камень веры, а тех, кому все равно где служить, была б служба. Им и Маркса с бородой повесь, найдут цитату из Писания - кесарево, мол, кесарю. Кесарево, а не Божье - такого ведь сказано!
Кирилл Сергеич промолчал. Они говорили, как бы меж собой, продолжая какой-то давний разговор.
- Может, чайком займемся, а то еще блинов - у меня теста целое ведро? спохватилась Дуся.
Она так же, без суеты, переменила посуду, появились пироги, варенья, внесла большой чайник. Притихшая Маша ей помогала. И все как стихли, или показалось так Льву Ильичу, сам от блинов отяжелел, но что-то осталось на душе от быстрой той перепалки, сыростью потянуло знакомой, промозглой. А стол был красивый: мед отсвечивал янтарем, разноцветные варенья, простые широкие чашки с узорами, - а все было тяжко. А может, верно, не привык к такому угощению осоловел?
Но они все-таки еще посидели, как-то и неловко сразу подниматься. Кирилл Сергеич с Верой затеяли разговор о воспитании детей, Лев Ильич не вслушивался, все пытался припомнить в точности и понять, что ж тут все-таки произошло...
- Дети, дети! - встряла вдруг Маша в разговор Кирилла Сергеича с Верой. Все о воспитании толкуешь, а чего ж детушек-то один Сережка, - рожали бы, коли про воспитание все наперед известно?
- Ну да, - блеснула глазами Дуся, вся так и загорелась, - какие дети, когда у отца то пост, то служба! - и засмеялась, хорошо так посмотрев на Кирилла Сергеича. Тот даже крякнул.
- А ты, мать, погуляла, однако, на масляной!..
Все стали подниматься.
- Спасибо, - сказал Федя, горячо пожимая руку Кириллу Сергеичу. - Я боялся, вы меня начнете утешать, уговаривать. Я про все это должен подумать.
- Заходите, - ответил Кирилл Сергеич, - вместе и подумаем. А вас, - он со Львом Ильичем расцеловался, - непременно жду, как уж мы нашли друг друга нельзя теряться.
Они уже все выходили в коридор, пропуская друг друга вперед: Костя пошел первым.
- Благословите, отец Кирилл, - подошла к нему Вера.
Лев Ильич отчего-то засмущался, заспешил, но проходя в дверь увидел, как мягко засветились глаза Кирилла Сергеича.
7
Они молча прошли двор и остановились в переулке. Здесь было совсем темно, хотя еще и не поздно, тихо, на бульваре прогрохотал, сверкнув огнями, трамвай. Лев Ильич обернулся в темный двор и увидел, как в первом этаже вспыхнуло зеленое окно: Маша с Верой там, подумал он. Они не успели толком ни попрощаться, ни договориться о следующей встрече. Да и совсем не так, он думал, сложится вечер: даже не поговорили. "Ночевать она, что ли, прямо сразу осталась?" - хоть спросил бы, взял пальто да пошел... Странно как, он ведь ничего и не знает про нее. "Завтра",- почему-то подумал он, завтра все и решится. А что решится? Он отмахнулся. Он и сам не знал, ч т о, но оно билось в нем, такое ясное было предчувствие о завтрашнем дне. Да, но ведь и сегодня еще как-то надо прожить, подумал он с тоской...
- Спасибо вам, Костя, за то, что привели меня, - сказал Федя. А Лев Ильич и забыл, что он не один. Федя был в легкой спортивной курточке, без фуражки совсем мальчишка. - Замечательный человек, я не знал, что они такими бывают. Коли так, все серьезней, чем я думал.
- Литературный поп, - сказал Костя. - Он вдобавок еще сочиняет. Я раз читал, не завидую, если вам подсунет.
- Странно как, - сказал Лев Ильич, они, меж тем, двинулись в сторону бульвара. - Я вас второй день знаю, третий раз вижу и не перестаю удивляться кто вы такой? Совершенно противоположные вещи все время говорите, я вконец запутался.
- Вас что, мое социальное положение заботит? - Костя был явно раздражен и даже не пытался сдерживаться, всегдашняя подчеркиваемая воспитанность слезла с него. "Да он пьяный?.." - подумал с удивлением Лев Ильич.
- Вы просто, как мне кажется, все время себе противоречите. В поезде одно, вчера ночью - мы с вами сидели - иначе, а тут, я уж совсем в тупик встал. Почему литературный?.. - он не договорил, не хотелось повторять слова Кости.
- "Кажется!" Ежели кажется - перекреститесь... Да потому, что эти грошевые рассуждения о теодицее, зады русского, так называемого, религиозного ренессанса - соловьевско-бердяевского - пора б уже и позабыть. А когда священник перед мальчиком с горящими глазами демонстрирует свою жалкую интеллигентскую эрудицию - смешно. Потому и говорю: литературный поп, - с удовольствием и со смаком повторил он. - Пусть бы неофит какой, в книжке Христа обнаруживший, повторял эти умозрения, а то священник, которому положено существовать в святоотеческой традиции - самому покаяться, если он чистый человек, что участвует во всей этой лжи. Ежедневно людей совращает.
- Странно как, - повторил Лев Ильич, - я ведь его мальчиком вспомнил, а сейчас он на меня самое глубокое впечатление произвел - и чистый, верно вы говорите, человек, и такой добрый, то есть, внутренне добрый, и несомненно искренний.
- Профессиональные приемы. Да что там толковать, хотите поговорим как-нибудь всерьез, не здесь же, да мне и недосуг, дела, отрубил он резко. Определительность нужна, как Отцы любили говорить, определительность, а не розовая благостность.
