Собрание сочинений в десяти томах. Том 4 - Юзеф Игнаций Крашевский
— Я жену не пущу, — прибавил Сильван.
— Ты хочешь, чтобы она умерла, покинутая здесь, под вашей бессострадательной, негостеприимной кровлей?.. — отозвался барон взволнованным голосом. — Что же вы за люди, где же ваши сердца? Разве вы жалели ее? Не удивляюсь я старшим, но ты…
— Что ж, вы хотите, чтобы я с помешанной сидел! — возразил Сильван.
— Уважь волю Божию, которая посетила тебя и меня! Мы не обманывали тебя, не привлекали, напротив, отказывали, согласились неохотно: кто же мог предвидеть, как кончится это печально!
— А если кончилось так печально, — прибавил граф, — тут уж не время плакать и разнеживаться. Сильван не пускает своей жены и, хотя он не может неотступно сидеть подле нее, барон, вы не можете, однако же, упрекнуть его в недостатке сердца. Именно потому-то он и не может сидеть подле нее, что грустный вид этот мучит его и огорчает. Но это еще не важно: у меня, как у отца семейства, есть другой вопрос. Мы разорились на этот брак и разорвать его не можем; вы увезете дочь, а мы останемся с убытком, какой понесли?
Барон поднял глаза от чемодана, в который укладывал какие-то бумаги, и печальная улыбка покривила ему губы.
— Зачем столько слов? Станем говорить яснее, может быть, и поймем друг друга.
— Денежные потери наши огромны, — начал граф. — Сильван меня разорил.
— Не надо было корчить богатых! — воскликнул барон, горько улыбаясь.
— Наконец, — воскликнул граф, — если женщине, не имеющей ни имени, ни положения, дается благородное имя на прикрытие прошлого, почтеннейший барон, это чего-нибудь да стоит!
— Мы начали торг, кончим его, — сказал барон. — Сколько вы, господа, потеряли? Что стоит честь ношения вашего имени? Сколько за квартиру? Что за стол? Я заплачу по счету!
Дендера подумал.
— Государь мой, — сказал он, — это выражения, которые должны быть смыты кровью!
— Чем вам угодно, граф! Об этом после, а теперь, уезжая, я прошу счет!
Граф смешался.
— Не так должно говорить с такими людьми, как мы! — воскликнул он. — Сильван должен уважать вас, как тестя; я, хозяин, гостя в вас вижу.
— Гостя! Вы приняли меня с истинным славянским гостеприимством, — отозвался барон, спокойно укладывая бумаги. — Но мне пора ехать.
— Моя жена не поедет, хотя бы мне пришлось употребить помощь законной власти.
— Мне не хотелось бы делать скандала и неприятности, — прибавил граф. — Но предостерегаю вас, барон, что я послал за чиновником и буду жаловаться.
— Господи! — крикнул Гормейер, теряя терпение. — У меня нет времени разыгрывать с вами разные сцены: понимаю, к чему это клонится; мы начали торг, оканчивайте его. Сколько хотите? Коротко и скоро!
— Честь не позволяет мне разговаривать таким образом! — сказал граф. — Вы, сударь, обижаете меня каждую минуту!
Барон потерял терпение.
— Граф, — сказал он, развертывая бумагу, — вот мое рекомендательное письмо к нашему посольству и консулам. Видите, как говорят обо мне. Мы в нескольких милях от одного из представителей моего монарха: я обращусь к нему и уеду, когда захочу и как захочу. Если я торгуюсь с вами, это по доброй воле, чтобы на мое бедное, дорогое дитя никто не смел сетовать.
Оба графа переглянулись между собою. Сильван, по данному отцом знаку, вышел в другую комнату.
— Говорите, говорите, но поскорей, сколько хотите за ваше графство, сколько за открытый обман, сколько за издержки на сватовство и свадьбу? Дам, что буду в состоянии; заплачу вам, граф, заплачу.
— Потери мои громадны! — воскликнул граф.
— Все можно сосчитать.
— Сильван спустил на эту несчастную поездку несколько тысяч дукатов.
Барон пожал нетерпеливо плечами, видя, что к концу не дойдет, топнул нетерпеливо ногою и сказал:
— Говорите, сколько вы хотите, чтобы нас выпустить? Говорите, сколько вы хотите?
Граф, уже не церемонясь, только раздумывал.
Предосудительно было ему запросить много и потом уступить; с другой стороны, боялся он потерять, если барон ценил дороже свой выкуп: им овладела страшная нерешительность!
— Барон, — сказал он нежнее, желая окончить дело иначе, — разве мы так, мы, мы, дети которых соединились священнейшим союзом, должны говорить друг с другом?
Гормейер пожал плечами.
— А, жестоко и тяжело вы меня судите! — прибавил граф. — Я все перенес от вас и прощаю растерзанному, родительскому сердцу, чего не простил бы никому. Подадим друг другу руки.
Барон поклонился, но отдернул руку.
— Я не достоин этой чести, — сказал он насмешливо.
— Мне бы следовало жаловаться и сердиться, а не вам, — говорил граф, — опомнитесь, расстанемся дружно.
— Станем говорить о деле, — перебил его нетерпеливо барон.
— За кого же вы меня принимаете? — воскликнул Дендера. — За барышника, который всем торгует? Вы видите расходы и убытки, старайтесь вознаградить их. Я не хочу ничего более того, что свято и справедливо.
Гормейер смеялся неприятно и болезненно; он достал из кармана приготовленную пачку бумажек и молча подал ее графу, который, взяв, даже не взглянул на нее. Письма к послу и консулам, видимо, подействовали.
В одно мгновение ока, по звону колокольчика, вбежала прислуга барона, пришла обрадованная Эвелина, а отец, взяв ее под руку, молча, не кивнув никому головою, отвел ее к экипажу.
Сильван поглядывал на отца, который дал ему знак, чтобы он молчал. Они пошли, не говоря ни слова, за отъезжающими, до самого крыльца: экипажи были уже готовы. Барон посадил дочь, сам сел подле нее, и лошади тронулись со двора Дендеровского дворца.
Вацлава не было дома, когда Цеся, посещавшая теперь Пальник чаще и чаще, приехала к Фране уже вечером. В дверях, узнав, что брата нет дома, она будто обрадовалась этому, и побежала поспешно в комнату, где обыкновенно, в воспоминание прежнего времени, сидела Франя с Бжозовской. Но на этот раз не было и Бжозовской: она отправилась с ромашкой неподалеку, в избу, лечить человека, который два дня упорно притворялся здоровым, но по лицу которого Бжозовская угадала несомненную болезнь.
Искусно пользуясь счастливым случаем, графиня сделалась на этот раз такая простенькая, милая, любезная и искренняя и такая отчего-то печальная, что успела пленить Франю. Разговор сразу стал разговором сестер, и Цеся, вызывая на откровенность, сама стала, по-видимому, откровеннейшим образом рассказывать свои тайны.
— Какая ты счастливая, — говорила графиня Фране, — как тебе тут хорошо! Но ты этого и стоишь, моя дорогая!
— Ах, сделай милость, — ответила жена Вацлава, — не говори мне этого: я чувствую, что вовсе не заслужила того, что Бог дал мне по своей милости; скажу тебе откровенно, мое счастье пугает меня.
— Каждое счастье страшно! — прибавила Цеся. — В страдании надеемся облегчения, в счастье должны бояться неожиданных ударов! Да, человеческой жизни
