Все цвета моей жизни - Сесилия Ахерн
Основной цвет Дейва – серый, но рядом с Кристофером он испускает розовую энергию. Она идет толчками, как пульс, она живет, дышит. Кристофер принимает ее, добавляет своей розовой дымки, увеличивает бьющееся сердце и отправляет его обратно. Дейв добавляет к нему что-то свое и возвращает брату. Это как будто игра в испорченный телефон, только наоборот; как только музыка замолкает, добавляется новый слой.
Кристофер хочет обнять меня.
– Кристофер любит обниматься. Можно? – спрашивает Дейв, явно не ожидая от меня отказа.
Но обниматься я не люблю, и Лили об этом знает. Криво улыбаясь, она с любопытством ждет, что сейчас будет.
Я пячусь назад и бубню:
– Нет, извини, нет, я… я не…
И тут оказываюсь лицом к лицу с молодой женщиной по имени Беатрис, которая ухаживает за теткой; она сразу же начинает воинственно разглагольствовать о том, как мало знают о сиделках и как мало их ценят. Стресс льется из нее чуть ли не ведрами, а капли цвета висят вокруг нее, точно радуга на фоне дождя.
Энергия цвета Кристофера движется, как медуза – медленно, плавно, туда, сюда… Может быть, это меняется степень осознания, Кристофер движется от узнавания самого себя до перемещения в другое пространство. Движение не имеет ритма, идет и идет в своем собственном темпе, на момент замирает. Кристофер здесь; он занят Дейвом, поеданием шоколадного маффина, потом медуза делает медленное, но уверенное движение, и его снова нет с нами. Хотя кто скажет, ушел он или, наоборот, пришел в какое-то такое место, куда нам нет доступа. Может, и нужно мне было его обнять, чтобы догадаться, где оно, это место, или хотя бы какое оно на ощупь.
Когда мы собираемся уходить, голова у меня горит, а сама я мокрая от пота. Я чувствую запах собственных подмышек и надеюсь, что больше его не чувствует никто.
– Извини за это все, – говорю я, вывозя Лили из зала. – Мы сюда больше не пойдем.
– А я бы не возражала, – к моему удивлению, отвечает она, – очень приятный мужчина этот Грегори. У его жены деменция. Она нисколько не сердилась. Сидела, улыбалась, можно подумать, знала, что делает, хотя ясно было, что ни черта не понимает. Маффины бесплатно давали?
– Ммм… да, по-моему.
– Вот и хорошо, – довольно квохчет она из-под капюшона.
– Элис! – окликает меня сзади запыхавшийся Дейв. Кристофера рядом с ним сейчас нет. Без брата у него совсем другой вид. Как у учителя за стенами школы, у полицейского без формы, у какого-нибудь знакомого в купальном костюме.
– Извини, не успел поговорить с тобой.
– Ничего страшного, – отвечаю я, хотя мне кажется, что мы говорили. – Это ты извини, что с объятиями так получилось. Не люблю я этого.
– Ну и ладно, – беззаботно произносит он, как будто сегодня ему встретился уже десятый человек, который боится обниматься.
Я смотрю на Лили, потом снова в сторону, и очень хочу, чтобы ко мне никто не приставал.
– Я тут подумал, может, встретимся еще раз? Только ты и я? По четвергам у Кристофера центр дневного посещения. Он ходит в двенадцать, два часа в неделю, так, может, пересечемся в это время, хочешь?
Лицо у него пылает, он весь такой яркий, порывистый. Я не могу заставить себя посмотреть в сторону Лили, хотя она сидит ко мне спиной. Я могу только представить, какое у нее сейчас лицо. Если сейчас я отпущу кресло, оно покатится по пандусу, потом по аллее, потом выкатится на дорогу.
– Ну… – я опускаю глаза, смотрю Лили в затылок и робко заканчиваю: – Надо подумать…
– Да, конечно! Никаких проблем. Мой номер у тебя есть, так что, если надумаешь, пришли сообщение, хорошо?
– Хорошо.
Он широко улыбается, на его щеках появляются ямочки, и говорит:
– Круто!
* * *
Не люблю прикасаться к людям. Не люблю, когда люди прикасаются ко мне. Это затрудняет секс, но не делает его невозможным.
Если меня хотят, хотят по-настоящему, я могу раствориться в страсти другого человека, могу даже принять его страсть за свою, и тогда касаться очень даже приятно. Но если страсть надрывна, как у Дейва, если она жалка, уныла, голодна, жадна, охвачена паникой и помнит о времени, во мне не зажигается искра радости. Он похож на человека, который, нарушив диету, набрасывается на кусок торта. Его жалкое, унылое желание проникает в меня, да так, что я начинаю ощущать каждую его крупицу. Это не афродизиак; это я делаю одолжение, позволяя себя желать.
И это важно.
Когда ты оказываешься голышом с незнакомым тебе человеком и разрешаешь ему трогать только те места, которые разрешаешь, это важно.
Он несколько раз целует меня – жадно, точно голодный. Я позволяю ему несколько раз себя потрогать. Он хватает, тянет, щиплет, жмет, тискает, торопится, как будто опаздывает. Когда прикосновения доходят до границы дозволенного, я объясняю правила. Все, потрогал и хватит.
Он кивает и ложится на спину, вытянув руки вдоль тела. Наступает моя очередь.
* * *
– Хочу пройти курс реабилитации, – ни с того ни сего заявляет Лили на следующий день.
У меня куча вопросов, но я молчу. В самом начале болезни она проходила самую минимальную реабилитацию, только чтобы научиться ползать. По-моему, это был настоящий подвиг, но, хотя врачи и говорили, что ходить она все равно не будет, физиотерапевт уговаривал не бросать занятия. Он был молодой, на позитиве, убежденный, что ничего невозможного нет – как оказалось, кроме того, чтобы заставить продолжить курс реабилитации. Я очень рада, что она так решила, потому что, если она хочет ходить, значит, она хочет и жить.
* * *
Я получаю письмо от Лоуренса Миткафа, старшего садовника парков Ормсби-Истейт и Прайвет-Гарденз. Он благодарит меня за то, что я сообщила ему о деревьях. Он пишет, что их осмотрели еще раз и обнаружили суховершинность, очень страшную болезнь ясеневых деревьев, которую вызывает грибок Hymenoscyphus fraxineus. Он сообщает, что саду утвердили план борьбы с ней и уже началась расчистка почвы – убирают весь
