Пёсья матерь - Павлос Матесис
Искать ее я не стала. Во-первых, она была не наша; во-вторых, что бы я ей сказала: возвращайся домой кушать? Мне как будто было перед ней стыдно. Она ушла с точно таким же видом, как наш старший брат, тогда из-за синьора Альфио. Прежде я солгала, что мой старший брат Сотирис назвал мать шлюхой. Когда он увидел, как из нашего дома выходит синьор Альфио, увидел таз с грязной водой у матери под кроватью и еду на столе, он не выругался. Он сидел и ел вместе с нами и затем сказал: пойду пройдусь. И хотя уже давно наступил комендантский час, мы не стали вставать у него на пути. И он ушел. Навсегда. Сейчас ему уже за семьдесят.
Так ушла и наша коллективная кошка. Я не видела ее даже у моста, где кошки охотились на лягушек.
В тот день у моста, когда скрылся из виду драндулет с труппой Тиритомба, все ребята услышали, как из города доносится какой-то едва различимый рев, точно какой-то вой глухонемого. Мы остановили игру, смотрим: дорога пуста. А рев все ближе. Очень слабый, словно во сне. И тут мы увидели домашних животных.
Их было очень много. Они шли по главной дороге, словно безмолвная демонстрация, собаки и кошки вместе. Шли, точно с какой-то определенной целью. На нас даже не глядели. Домашние животные Бастиона покидали город. Они прошли мимо нас и направились по дороге, ведущей в деревни и к лагерю партизан. Глаза – как у матери, спасающей дитя. И никто и ничто не могло остановить это шествие. Животные бежали в деревни в поисках пропитания. Там были и щенки. Они то и дело отставали и немного глазели по сторонам, но все равно шли за своими родителями. Те две кошки, что охотились на лягушек, тоже присоединились к этой процессии, пристроившись рядом с двумя собаками. Ни одно животное больше не вернулось.
Мы с Фанисом перестали играть и бросились домой с тем уловом, что успели собрать. Рассказали обо всем матери, та содрогнулась от ужаса. Мне страшно, что животные оставляют наш город, ведь они чувствуют приближение опасности, объяснила она. И добавила: нас ждут ужасные несчастья, – и тут я испугалась. Я не знала, что значит это слово, и от этого испугалась еще больше.
Мы не могли попасть домой из-за того, что немцы организовали в нашем районе блокпост. Но труппа семьи Тиритомба успела сбежать на своем драндулете, сделали они это из-за простого недопонимания, решив, что это из-за них строят КПП: мадемуазель Саломея вечно все преувеличивала. Дело в том, что прошлым вечером они украли у какого-то предателя козленка, и Саломея подумала: из-за нас ставят КПП. И они уехали – якобы в турне. Но уж немцы знали свое дело, они бы не стали блокировать целый квартал из-за одного греческого козленка, который в итоге вообще оказался козой. КПП они поставили потому, что поджидали сына Хрисафины. Сейчас я знаю, кто его сдал, но помалкиваю, потому что боюсь за свою пенсию. Этот человек теперь занимает очень высокий пост сразу в двух партиях.
Хрисафина жила на площади напротив Льякопулоса – картофельного предателя, в небольшом двухэтажном доме. Ее сын Маламас был партизаном. Столько раз тетушка Канелло призывала его быть поосторожнее, а ему что в лоб, что по лбу: его мать была вдовой, и он очень часто приходил в город повидаться с ней и заодно приносил что-нибудь съестное. Маламас (такое прозвище ему дали в партизанском отряде) был десятником и самым красивым мужчиной, которого я видела в своей жизни! Глянешь на него и скажешь: Матерь Божья, больше можно на мужчин и не смотреть, уж увольте. И если бы сотворил Господь рай исключительно для мужчин, то только из-за его совершенной красоты. Сейчас, быть может, годы взяли свое, и он уже не так красив, но для меня он был идеалом, теперь уж и не помню, как он выглядел, даже если покажешь мне фотографию – вовек не узнаю. У него были золотые волосы, а сам он был высокий и стройный как кипарис, и казалось, что под одеждой его тело струится и мерцает, как вода. Самое красивое создание на всем белом свете, вспомнишь его − и тут же и слезы и любую печаль как рукой снимет. Десятник. Как только сформировался партизанский фронт, он ушел в первых рядах. Его сдал бывший товарищ. Имени не назову, вот еще! Буду я терять хлеб из-за человека, у которого даже лица не помню. К тому же и так уже лишнего сболтнула.
Чтобы войти в город, Маламас переодевался священником. Той ночью его поджидали, убили на рассвете в каком-то темном закоулке и бросили прямо перед портовым рынком: там у нас были все рыбные лавки и припортовые ларьки.
Хрисафина ждала его, два дня она жила на полевой траве без соли и все спрашивала: когда же придет мой капитан, накормит и поможет? У каких-то рыбных прилавков с угрями нашла его (глаза у покойного были открыты) тетушка Канелло. Она возвращалась после ночной смены с телеграфа, у нее было разрешение на свободное нахождение на улице − по должности полагалось.
И вот, моя дорогая Канелло, ты проходишь КПП и идешь к себе домой, берешь ручную тележку и тарелку нута в масле, идешь к Хрисафине и говоришь ей: ешь, Хрисафина. А та злится, не хочу, мне сын принесет, но что-то подозревает
