Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников
– Нет, я Карабас Барабас! И я тебя съем!
– Девчушка отстранилась, насколько позволили обхватившие ее тельце промазученные лапы, и засмеялась тем невинным серебряным смехом, какой бывает лишь у трехлетних:
– Я маме пожалуюсь, она тебя заругает!
Мама, жена лесника Батурина, ревниво поглядывая на расшалившуюся дочурку, пожаловалась подружке:
– Ишь как по отцу скучает: готова к первому встречному на шею кинуться. Мой-то идол от хозяйства совсем отбился, по тайге неделями шастает – все браконьеров выслеживает. Пригрезилось ему, что за Ямой кто-то ондатров промышляет. Свернут башку непутевому. Октябрина! Пойди ко мне! – переключилась она на дочку. Но та как будто не слышала: увязнув ручонками в дядькиной бороде, она пытала его:
– А может, ты Дед Мороз? Где твои подарки?
– Нет, я дядя Жора. А ты кто?
– А я Октюшка. Ты к нам в гости придешь? Мы играть будем. У меня котенок есть, Мурзик. А собака Саска сдохла сама. А в нашем огороде крот роет, страшный, – я его не видела, – округлив глаза, сообщила девчушка шепотом.
– Клавдея, замки амбарные не обещают забросить? – приглушив голос, чтобы не услыхал бородатый, спросила очередная покупательница. – Не в Вартовск же мне по их собираться. Привезут – оставь три штуки. Господи! До чего дожили – запираться начали. Стыд!
Очередь сочувственно вздыхает: да, замками понадежнее обзавестись не мешает. Раньше все в доверии между собой жили: каждый как на ладони. Соберется, скажем, семья шишковать – на время отъезда припрет дверь избы колом, и все на этом. Собака не заскочит, а человек и сам не зайдет. Так бы и дальше жили, не появись прошлый год возле поселка экспедиция, разом изменившая спокойную дотоле жизнь.
Нефтеразведочная экспедиция, потихоньку строившая себе временный поселок на вырубке за лисятником, поначалу в жизнь поселка не вторгалась, жила своими заботами. Старожилы стали было к геологам привыкать – такие же люди. Кое-кто из геологов, что постарше да посолиднее, знающие истинную цену домашнему теплу и полевой романтике, сумели определиться на квартиры в поселке, некоторые даже «на хлеба» – это кому как повезло. Жили они смирно, помогали, чем могли, хозяевам, работали в ожидании конца договора, чтобы «с большой деньгой» вернуться по домам. Эти в поселке прижились, будто всегда здесь жили. Ладно бы все такие были. Но известно ведь, что за народец на север вербуется. Не без урода.
Насобиралась и сюда гоп-компания, человек двенадцать. К бросовым этим людишкам неизвестно почему приблудились вроде бы неплохие и зеленые еще ребята, которых забросила в экспедицию юношеская романтика или охотничья страсть. Повадками гоп-компания напоминала ненасытных и наглых обских чаек, за что и получила в поселке прозвание – халеи. Угнездились халеи в новом экспедиционном бараке на краю вырубки. Справедливости ради следует заметить, что кроме шума и крика, всем халеям свойственного, особых неприятностей они не доставляли. Разве что заявятся во хмелю на танцы или учинят ночную стрельбу по бутылкам.
Жорка-Мариман, волею начальника поселенный вместе с халеями, кличку, им присвоенную, признавать не хотел, как не хотел признавать и самих сожителей, случайно навязанных судьбой. Халей – чайка, птица смелая, работящая и красивая, и называть ее именем обитателей крайнего барака – значило льстить им. Бывший моряк нашел для своих соседей определение, по его мнению, более подходящее – шакалы. Не будем спорить: шакалы так шакалы.
Вряд ли молодой председатель Котов мог думать, когда выбирал площадку для лисятника, что поблизости от нее шакалы поселятся. Знать бы, где упасть... Да ведь экспедицией тогда в районе еще и не пахло. Мечталось с помощью чернобурок пополнить колхозную кассу и поддержать неуклонно валившийся вниз нищенский трудодень. Как ферму строили и зверопоголовье растили – об этом разговор особый и зайдет в свое время.
Наконец настало время забивать первых отбракованных лисичек. Смотреть, как сторож лисятника дедка Проломкин обдирает и обезжиривает шкурки, натягивает их на пялки для просушки, колхозники ходили семьями. Знатоки гладили черно-серебристую шерсть, дули на ворс, щелкали в восхищении языками: «Все ладом».
Старик Проломкин подслеповато щурился и довольно улыбался. Потом отбирал шкурки и уносил на склад, где подвешивал на недоступные для мышей вешала. Работал дед не торопясь, и потому к Октябрьскому празднику забили, к счастью, лишь небольшую часть отбракованных. К счастью потому, что в праздники все сорок восемь снятых шкурок украли. Случилось это так.
Утром седьмого, когда весь народ в поселке еще садился за праздничные столы, Проломкин выбрался из теплой сторожки покормить лисичек. По договоренности с девчонками-звероводами по утрам он управлялся один. Закончив это нехитрое дело, он спустился под берег зачерпнуть водички для чая. Отдалбливая ледок и по многолетней таежной привычке поглядывая кругом, он заметил за Негой на голой осине двух глухарей. Бросил дедок и пешню и ведро, второпях схватил из сторожки одноствольную довоенную «переломку» и стал потихоньку скрадывать птиц. Подкравшись шагов на двадцать, старик протер слезящиеся глаза, чтобы точнее прицелиться. На безветрии пороховой дым оседал медленно, и когда он наконец развеялся, оказалось, что птицы продолжают сидеть как привязанные. Уже машинально старик выстрелил снова – глухарь встрепенулся, но остался на месте. Проломкин перекрестился, заодно вспомнил черта и пошел уже не таясь. Преодолев снежный намет, он подобрался к осине и плюнул в сердцах: на ветках покачивались тряпичные чучела. Старик воровато оглянулся и поспешил прочь, пока никто не увидел. Засмеют! Однако увидеть некому: жилье далеко, лисятник на отшибе. Попутно зачерпнув водицы, согрел чаек и долго пил в одиночестве, качая головой и поругиваясь про себя. От крепкого чая Проломкин понемногу успокоился. И зря: от расстройства забыл склад проверить.
Под вечер заявился подвыпивший правленец Никита, под предлогом проверки постов искавший укромный угол, чтобы отсидеться от развоевавшейся не вовремя супруги. Он
