Александр Саверский - Кровь

-- У моей дочери родилась двойня: мальчик и девочка, -- начала Светлана Петровна.

-- Вот как? -- прервал ее Евгений Дмитриевич, изобразив радость, -- так вы у нас дважды бабушка теперь!

-- Да, -- слабо улыбнулась та в ответ.

-- Это надо отметить. -- Кольский уже понимал, к чему идет разговор, и уже принял решение.

-- Мы обязательно это сделаем не позже завтрашнего дня, но у меня возникла жилищная проблема.

-- Ах, конечно. Как я сразу не догадался?

-- Врать нехорошо! -- снова раздался безапелляционный мужской голос.

"Не лезь не в свое дело!", -- отмахнулся от него Кольский.

-- Здесь все дела мои! -- прозвучал ответ, и Евгений Дмитриевич не стал спорить.

"Не совсем же я идиот, спорить сам с собой! Что люди-то подумают?".

И, несмотря на то, что голос опять встрял с комментарием: "Субъект не может спорить сам с собой. Он может спорить с другим субъектом внутри объекта, что делает его объектом", -- Евгений Дмитриевич вернулся к своему заместителю.

-- Светлана Петровна, я очень рад за вас, но пока не могу вам помочь. Вы же сами видите: обороты упали. Наберем прежний объем, вернемся к этому разговору. Хорошо?

-- Интересно, какого ответа ты ждешь? -- не унимался голос.

-- Конечно, Евгений Дмитриевич. Я понимаю. Извините, -- стушевалась заместитель, в глубине души надеявшаяся, что на этот раз шеф изменит своим принципам.

-- Это вы меня извините.

"Ах, какие мы вежливые", -- раздалось саркастическое замечание, добившись того, что хозяин кабинета вынужден был молча закрыть глаза и бороться с возникшим раздражением даже тогда, когда посетитель в кабинете сменился.

Услышав легкое покашливание, он открыл глаза, смущенно улыбнулся и вышел из-за стола навстречу Самоцветову.

-- Здравствуйте, Анатолий Петрович!

-- Добрый день, Евгений Дмитриевич!

-- Много о вас наслышан, -- сказал Кольский, прислушиваясь к чужому тембру и понимая, что это именно тот голос, который его терроризировал еще две минуты назад. Однако вернувшееся по этому поводу раздражение нужно было скрывать.

-- Немного людей может похвалиться осведомленностью в отношении полковника СБ, -- со скрытым за комплиментом сарказмом ответил Самоцветов.

-- Что ж, у меня такая работа. Вы, кстати, знаете, чем я занимаюсь? -поинтересовался Евгений Дмитриевич.

-- Немного.

-- Я отвечаю в России за донорскую кровь, -- тихо, но очень внушительно заявил Кольский.

-- Ого! -- отреагировал Анатолий Петрович, -- но я в этом ничего не понимаю.

-- В этом мало кто понимает, -- успокоил его Евгений Дмитриевич, приглашая жестом за журнальный столик, где Верочка расставляла приборы.

Когда секретарь вышла, Кольский не спеша прикурил, предложив сигарету посетителю, но тот отказался.

-- Видите ли, Анатолий Петрович, -- заговорил он, -- наши интересы неожиданно пересеклись, и я бы хотел, чтобы вы помогли мне разобраться в одном деле.

-- Я вас внимательно слушаю, -- отреагировал Самоцветов.

-- Да, так вот. Вам фамилия "Кудрин" что-нибудь говорит? -- быстро спросил он и проницательно уставился в зрачки собеседника. Но того было трудно прошибить.

-- А почему вас это интересует?

Кольский терпеть не мог раскрываться первым, это лишало возможности маневра, но ведь и встречу организовал он, и потому -- хочешь не хочешь -изволь объясниться.

-- Мне известно, -- начал он, -- что этого Кудрина вы доставили вчера к Николаю Ивановичу Евдокимову. После этого Евдокимов погиб, что вам, очевидно, также известно. -- Он подождал реакции Самоцветова, но тот и в этот раз не выдал никакой, даже мимической информации. Пришлось продолжать: -- Анатолий Петрович, мне нужен Кудрин, чтобы задать ему несколько вопросов.

Полковник рассматривал салфетку под своей чашкой и, видимо, думал, что же ему сказать. По этому взгляду Кольский понял, что Самоцветов не может скрыть всех эмоций в связи с произошедшим в доме Евдокимова. Это подогрело его интерес еще больше, однако он был разочарован.

-- Видите ли, Евгений Дмитриевич, -- заговорил гость, и голос его был холоден, -- я не могу разглашать на эту тему никакой информации, но две вещи я вам скажу. Первая, я не знаю, где находится сейчас Кудрин, и не хочу этого знать. И еще: я не советую вам с ним связываться. Оставьте его в покое, и, даст Бог, все обойдется.

Самоцветов взял чашку, и Кольский заметил, как дрогнула его рука.

-- Он настолько страшен?

-- Вы видели труп начальника службы безопасности Евдокимова?

-- Он такой же, как труп Евдокимова, -- кивнул Евгений Дмитриевич.

-- Вот вам и ответ.

-- Что же, вы мне больше ничего не расскажете? Я знаю ваш тариф. Получите в три раза больше за любую информацию.

Самоцветов поставил чашку, промокнул салфеткой губы и поднялся со словами:

-- Поверьте, я рад вам помочь, но не могу.

-- Но ведь Евдокимов -- ваш заказчик -- мертв. Почему вы не хотите поработать на меня?

-- Я вообще хотел бы побыстрее забыть обо всей этой истории, -- веско сказал гость, и Кольский понял, что больше он ничего не добьется.

Попрощавшись, Самоцветов ушел, а Кольский остался ни с чем.

5.

Лежу в бреду. Температура периодически зашкаливает за сорок, и в такие моменты я проваливаюсь в другой мир.

Передо мной огромный зал, потолка которого я не вижу. В нем один за другим стоят четыре человека. Между каждым из них не меньше десяти метров. Последняя в этом ряду знакомых мне лиц -- Полная Луна, за спиной которой огромная дверь. На полу начерчены круги, рисунки и буквы, некоторые из которых выведены на сензаре, и я их понимаю. Это имена.

С улыбкой, как к старому, доброму знакомому, я направляюсь к Ветру Небес -- он ближе всех ко мне, но внезапно невидимая стена заставляет меня остановиться.

Молодой Император смотрит на меня тяжелым, испытующим взглядом, и я понимаю, что мне предстоит пройти какую-то проверку. Еще бы знать, в чем она заключается. Я озираюсь вокруг, но не вижу ничего, что могло бы служить подсказкой, ничего, кроме пустых стен, потолка и разрисованного пола. Вопросительно смотрю на Ветра, но он молчит, будто бы меня уже и нет рядом.

-- Добрый день, Ветер Небес, -- произношу я, но слова падают в пустоту. Человек -- не человек, а вроде и не манекен, глаза-то живые.

Я пытаюсь что-то придумать, но что?

Сажусь на пол и еще раз внимательно оглядываю всех, кого вижу. Меня удивляет, что старик, как самый мудрый, стоит не впереди и не сзади. Я сдвигаюсь вправо на метр, чтобы бывший художник не закрывал мне обзор, и узнаю того, кого поначалу даже не стал разглядывать -- знакомый мне мальчик. Сейчас его лицо удивительно одухотворено. Он не стоит на месте, как остальные, а задумчиво перемещается на известном только ему ограниченном пространстве, покусывая иногда согнутую фалангу указательного пальца, и о чем-то напряженно размышляет.

Вспомнив кровавую сцену на кухне, я улыбаюсь и качаю головой -- вот же маленький ублюдок, так надо мной посмеяться. В ответ на мою мысль он показывает мне язык, но так быстро, что через секунду я уже не знаю -произошло ли это на самом деле.

Женщина в этом построении, очевидно, занимает последнее место по какой-то особой причине. Но причины этой я не знаю. Попахивает метафизикой и прочей дребеденью.

Способность восприятия затуманивается, из чего я делаю вывод, что температура тела растет, и в какой-то миг меня ослепляет темнота, а потом я снова оказываюсь на прежнем месте около Ветра Небес, но уже не чувствую своего земного тела. Теперь я весь здесь, в этом зале.

Фигура Ветра оживает, он говорит:

-- Приступим! -- и манит за собой.

Меня охватывает невообразимая легкость, возникает ощущение всемогущества, и я сознаю, что могу летать. Мы вырываемся из-под купола зала и устремляемся в небо.

Внезапно Ветер замедляет полет и говорит:

-- Не спеши! Ты можешь забыть о себе, это может убить твою целостность.

Я приостанавливаюсь и удивленно смотрю на него.

-- Какую целостность?

-- Как ты думаешь, из чего ты состоишь? -- отвечает он вопросом на вопрос.

-- Из тела, мозга, нервов, -- перечисляю я, но понимаю, что несу штампы, известные даже ребенку. Ветер не раздражается, а говорит, напротив, очень терпеливо.

-- А жизнь?

Спрашивает он это, столь пронзительно глядя мне в глаза, что я соображаю -- жизнь в его понимании что-то гораздо более существенное, чем все мои представления об этом. Молодой Император видит мое замешательство, но его-то он и добивался:

-- Думай! Все, что ты перечислил, подвержено распаду, как всякая материя, лишенная жизненного принципа.

Летать почему-то уже не так хочется. Мысли тяготят. С ужасом я замечаю, что не вижу ни своих рук, ни ног -- у меня нет тела. Что же я такое? Как я существую? Мы снова возвращаемся в зал.

-- Откуда ты знаешь, что существуешь?

Этот вопрос меня смешит, я теряюсь от его нелепости и поэтому не знаю, как ответить.

-- Я же есть.

-- Докажи!

Мое сознание мечется в поисках ответа...