Даниил Гранин - Месяц вверх ногами
Когда я писал эти записки и рылся в блокнотах, мне попался заложенный среди всяких австралийских бумажек и открыток длинный, странного цвета волос. Он был розовато-рыжий, толстый и жесткий, похожий на струну.
Не сразу я сообразил, что это Алан, его штучки. И я вспомнил его последний приезд в Ленинград. Мы отправились в гости к Юрию Герману. Он любил Алана Маршалла и его превосходную, такую мужественную и такую жизнеликующую книжку "Я учусь прыгать через лужи".
Алан пел песни и рассказывал свои неистощимые истории про опоссумов, динго и детей. И опоссумы, и попугаи, и динго в его рассказах тоже были детьми. Большой ребенок - есть такое снисходительное выражение. К Алану оно не подходило. У Алана была ребячья искренность, ребячья доверчивость и преданность друзьям и ребячье понимание дружбы. Не Алан был большой ребенок, а мы рядом с ним были слишком взрослые. И, глядя на него, мы чувствовали всякие свои грустные потери возраста, хотя он был старше нас. Юрий Павлович Герман точно заметил, что повесть Маршалла ребята принимают не как книжку, написанную для детей, а как написанную их сверстником. Рассказывая, Алан часто вспоминал отца, как отец воспитывал и лепил характер сына. Все мы с годами начинаем лучше понимать своих родителей. Они уходят, а мы становимся к ним ближе, лучше разбираемся в их поступках. Запоздало признаем их советы и свои прошлые глупости. Отец Алана не был никакой знаменитостью, он был фермером и хорошим умным отцом. Он давно умер, но Алан остается сыном. Он уже и сам отец, а сын в нем не исчезает. Слушая его, мы невольно завидовали думали, как бедны люди, которые стараются поскорее отдалиться от своего детства. Когда-нибудь им захочется вернуться, но там уже ничего не останется, кроме смутных случайных обрывков. Отец Алана, дед, его предки существуют, пока он ходит по земле. Они в нем как кольца внутри ствола.
В тот день, у Юрия Германа, мы совершенно позабыли что Алану не очень-то можно было пить, мы пили с ним на равных. Общаясь с ним, не верилось, что Алан - калека, с детства у него ноги парализованы, он ходит на костылях и так далее. Мы обнаружили это, встав из-за стола: оказалось, что Алан не крепко держится на своих подпорках. Рискованно да и трудно было спускаться ему по узкой крутой лестнице. Но он сразу нашел выход. Он забрался к нам на плечи, обхватил за шеи, и мы понесли его. Он сидел наверху, легонький, маленький, и пел, и мы тоже подпевали ему. Мы чувствовали себя мальчишками. Все было как в детстве, когда мы катались друг на друге. Так мы прошли через двор, через лужи, к машине, и нам не хотелось спускать его - такая это была славная игра.
Мне захотелось что-то подарить Алану на память о Ленинграде. Всякие альбомы и матрешки - все это у него уже было. Мы ехали в машине, болтали, а я мучился, поскольку проблема подарков - одна из труднейших для меня.
- Послушай, - вдруг сказал Алан, - не можешь ли ты сделать мне подарок? Самый для меня дорогой подарок.
- Ты телепат, - сказал я. - Ты парапсихолог.
- Не ругайся. И не радуйся. Это не простой подарок, приготовься, - он сделал таинственное лицо. - Мне нужны волосы мамонта!
Жаль, что я не видел своей физиономии в эту минуту. Наверное, это было редкое зрелище. Более редкое, чем мамонт.
- Пожалуйста, не переживай, - сказал он. - У вас в Ленинграде полно мамонтов. Я узнавал. Они в Зоологическом музее.
Одного я помнил. С детства. Наверное, он до сих пор стоит там. Но никаких знакомств и связей по линии мамонтов я не имел и не знал, с чего надо начинать в таких случаях. Да и в каких "таких случаях"? Есть ли еще такие случаи? Но выяснилось, что есть. И немало. В Зоомузее мне объяснили, что спрос на эти Мамонтовы волосы велик. Есть специальная наука, которая изучает волосы животных, и, значит, есть ученые, аспиранты, лаборанты, кафедры, препараты - все, что полагается. Всем им нужны были волосы мамонта. Но Алану нужны были эти волосы не для науки. Алан хотел написать книжку про свое путешествие, книжку для детей и чтобы там было про мамонтов.
- А когда ко мне будут приставать глупые наши репортеры, что я привез из Советского Союза, я им скажу, что волосы мамонта. И покажу. Привез для того, чтобы подарить австралийским ребятам. Такую штуку эти типы обязательно напечатают. И отцепятся от меня с разными ихними замыслами. А ребятам нашим я буду дарить волосы мамонта. Им это будет интересно после моей книжки. У нас ведь не было мамонтов.
Все это я как можно серьезнее изложил сотрудникам музея.
- Хм, - сказали сотрудники, - мамонтов мало, а детей в Австралии... И что это даст для науки... И вообще это странно...
Я молчал. Но затея Алана постепенно размягчала их музейные сердца. Что-то озорное, полузабытое проступало на лицах. Индейцы, охотники за скальпами, Дерсу Узала и прочие радости мальчишеской жизни.
Мамонт был осторожно ощипан. Мне выдали пучок этих самых мамонтовых волос, и я преподнес его Алану. Он был счастлив.
- Господи, ты представляешь? - сказал он. - Неужели они такие и бродили - розовато-рыжие!
Я представил себе, как розовато-рыжие мамонты бродят по его саду. В саду стоял маленький по-русски сарайчик, где работал Алан. Там царил страшный, веселый беспорядок, на стенках висели рисунки детей, его читателей. Они иллюстрировали его книги, изображали самого Алана. Они рисовали ему то, что считали нужным для пополнения его знаний. Воспитывали, образовывали, наставляли.
Алан жил под Мельбурном, в местечке Эльтом. Мы приехали к нему поздно вечером, и на следующее утро я проснулся от птичьего крика. В саду вертелась поливалка. Под радужными хвостами воды кувыркались птахи. На столике у моей кровати лежала пачка сигарет, спички. Вероятно, Алану этого показалось мало. Чем-то ему еще хотелось выразить свое внимание. И рядом с сигаретами он положил книжку "Московский Кремль". Наверное, подаренную кем-то в Москве. Разыскал ее среди своих книжных завалов. Архангельский собор. Царь-пушка. Грановитая палата.
Это было наивно и немного смешно, но это было одно самых чистых и трогательных выражений любви, которые я получил в своей жизни.
То утро в Эльтоме как-то соединилось для меня с ленинградским вечером, когда мы после Зоологического музея поехали в Петергоф.
Играли фонтаны. Гремела музыка. Толпы гуляющих тесно заполняли все аллеи и площадки. Я никак не мог показать Алану перспективу "Большого каскада". Мы не могли пробиться к "Зонтику". Алан не огорчался. Его мало интересовали Монплезир и Шахматная горка. Куда больше его занимали серебристые цистерны кваса, и очереди за квасом, и мальчишки-удильщики, что стояли на камнях посреди дремотно-белесой вечерней воды залива. Я не успел заметить, как он очутился посреди студенческой компании танцующих под гитару. Костыли не мешали ему и незнание русского языка тоже. И сам он тоже никому не мешал, привлекая всех силой своего удивления. Я не понимал, чему он удивляется. Было пыльно, со всех сторон толкались, шумели, пели песни. Все шло как обычно, как всегда бывает на петергофских гуляниях в белые ночи. Алан сиял. Его восхищали папиросы, тюбетейки, эскимо, с восторгом он оглядывался на матросов, на десятиклассниц в белых фартуках, на стариков с медалями.
- White night, white night, - твердил он изумленно и показывал мне на гладкую даль залива, слитую с таким же гладким и белым небом.
Он недоумевал, даже презирал меня за то, что я не удивляюсь, не вижу этой ночи, этой толпы, этих лиц.
А мне лицо самого Алана говорило в эту минуту больше, чем высокое, знакомое с детства небо: я вдруг сообразил, почему ему так хочется написать про нас, про этих ребят, а мне - про Австралию. И что мы не можем с ним поменяться. У меня тоже была своя Австралия, какой не было даже у него, пусть самая малая ее часть, пусть всего лишь первое впечатление...
1966 год.
