Василий Дворцов - Аз буки ведал
Чашка мирно покачивалась, привалившись к большому плоскому камню, образующему ступеньку для мелкой речушки. Возвращаться было еще рано. Глеб лег на землю и так, вровень, смотрел на помятую, видавшую виды посудину, совершившую свой слабый, не очень отчаянный побег до этой первой мели. Куда теперь? Пойти в лагерь? Или... к Светлане?.. Кто его вообще тут ждет? Кому он здесь нужен?.. Где-то далеко-далеко, за горами, за долами, за широкими морями, не на небе, на земле, стоит на семи холмах, на семи ветрах стольный град Москва белокаменная. И живет в этом граде маленькая, ой, уже не очень маленькая девочка Катя. Такой очень родной комочек. Кровинка. Сейчас в Москве утро. Лето еще не кончилось, можно поспать. Впрочем, младшие классы и в сентябре будут во вторую. Поспать можно бы и потом, но бабушка! "Ребенка нужно приучать к порядку. Режим - это то, что..." Бред, сама-то дочь стала воспитывать только после замужества. Этим она не дочь, а зятя приучала к режиму... И Катюша тоже не режимный человечек. Просто согласный со всем. Без бурных внешних скандалов. Тихий такой протестун. Златовласая, тонколикая, внутри она все же настоящая восточная женщинка. С врожденной восторженностью к цветным платкам и шалям с кистями.
Когда Глеб возвращался, около веранды стояло два "бригадирских", с новыми, сухо блестящими темной зеленью тентами, "уазика". Немного застучало сердце - ну кто еще? Нам, зайцам, и одним неплохо. На улице никого не было, собаки нервничали, но молчали, и он тихонько проскользнул в темные сени. Домовой-шалыга теперь не трогал, и, хотя Анюшкин все еще очень скорбел о невозместимо разбитых банках, больше пока ничего не случалось. Из сеней Глеб услышал в избе голоса. Присел.
Первый, чужой:
- Ты же дураком только прикидываешься. Мы который год знаемся?
Анюшкин:
- Николай Фомич, я вам и не собираюсь ничего такого доказывать!
- А что ты мне можешь доказать? Я так уже все вижу.
- Так и не волнуйтесь.
- Ты меня еще и успокаиваешь?
- Я не о том!
- А я о том. Пару дней тебе сроку.
Тяжелые шаги. Дверь из избы распахнулась, и кто-то грузно прошел мимо на выход, скользнув взглядом по Глебу, но со света его не увидев. Хлопнув входной дверью, под бешеный взрыв собачьего лая пошагал дальше к машинам. Глеб и Анюшкин из окна посмотрели, как из степановского дома вышло еще четыре по-городскому одетых человека, закурив, расселись и уехали. Ну и кто бы это мог быть? Хотя, если это его не касается, значит, не касается.
У Анюшкина было замечательное свойство не тянуть натянутые отношения. Он не то чтобы прощал или специально забывал, он совершенно искренне не помнил о назревавшем расхождении, причем его сердечность не попадала ни под какое сомнение. Просто все, что происходило вокруг, было для него каким-то совершенно безболезненно-бескровным предметом постоянного, но ни к чему не обязывающего изучения.
Глеб сидел и рассматривал фотографию. Катюшка его осуждала. Да, да, он совершенно неправ в отношении своего гостеприимного хозяина! И вообще, было же раз и навсегда решено: его личный опыт - это только его личный опыт. Не надо никому ничего навязывать. Ведь уже наработан этот пресловутый "рубильник" в памяти... Почему же он сегодня не сработал? Принял Анюшкина за "своего"? Хорошо, Катенька, ты, как всегда, права. Желаемое принято за действительное.
- Погодите, погодите! А что это у вас? - Анюшкин присел на корточки напротив Глеба, всмотрелся в обратную сторону фото. Там когда-то Катюшка нарисовала, как "добрый" динозавр борется со "злым" змеем. Причем у змея была человеческая голова.
- Это же замечательно! Я теперь знаю, куда вас деть! Нет, это просто здорово!
Анюшкин достал откуда-то карандаш и начал быстро-быстро что-то писать на листке бумаги. Дописал, сложил пополам и увидел, что на той стороне что-то им самим когда-то уже было написано. Чертыхнулся, стал зачеркивать. Потом подал Глебу, еще раз свернув.
- Короче говоря, тут такая ситуация: едет большая шишка из Москвы поохотиться на кабанов. Предупредили, чтобы никого вокруг три дня не было. Я уж думал вас назад к Семенову отправить, а как увидел этот рисунок вашей дочери, сразу сообразил: вам нужно к Филину. Ну, это фамилия у человека такая - Филин. Кто ж виноват за ассоциации? Это очень, очень интересный человек. Вы его либо в лагере застанете, либо дома. Нет, все же скорее в лагере. Я вам записку для него даю, вы только еще этот рисуночек возьмете, и он вас сразу как родного примет.
- Позвольте, но почему к нему? Может, лучше к Семенову?
- Семенов ваш пройденный этап. За свои бумаги не беспокойтесь. Они здесь под охраной будут надежной: тут завтра столько молодцов подъедет! Я и сам хотел смыться, но приказали оставаться на месте. А Филин - это вам очень подойдет, вы с ним одного корня. Я же все-таки вспомнил, кто ваш "хозяин кошмаров": Тифон! Сын Тартара. Противник Зевса. Вы с Филиным сойдетесь. Он преподает в школе рисование. Так у него дети почти только одних динозавров рисуют. Он что-то там нашел, вскрывает, как он считает, прапамять, и его деревенские дети рисуют так, что на выставках в Японии, Испании, Аргентине археологи просто теряются: точные рисунки ископаемых. Он Семен Семенович, так дети его Сим Симычем зовут! Я думаю, как раз потому, что он им эту пещеру с тайными сокровищами открывает.
- С разбойничьими?
- С неисчислимыми. Хотя вы правы. Тоже.
Глава десятая
Дорога, даже знакомая, когда первый раз проходишь ее один, выглядит не очень дружелюбно. Но главное, что впервые у Глеба зародилось некое недоверие к Анюшкину. Что? Почему? Он не мог сказать с уверенностью, но что-то мешало ему быть легким. Первое: почему нельзя было вернуться к Семенову? Второе: кто этот Филин, который, если показать обратную сторону фотографии, примет его как родного? И вообще, если путь складывается в лагерь, то почему нельзя заглянуть туда и попросить приюта у Дажнева? Ответы складывались такие и сякие. Первый: Анюшкин прижат "хозяевами тайги" и действительно только ими вынужден срочно избавиться от лишнего приживалы, посему искренне не знает, куда его деть. Но может быть, Анюшкин знает больше, чем хотелось бы, и понимает, что Семенов не прикроет Глеба от вынюхавших кордон "пастушков". И Дажнев тоже. Так. Теперь вопросы второго плана. Предположим, что идея с этим самым Филиным действительно случайна и счастлива. Но что значит настоятельная, насколько это возможно для Анюшкина, просьба оставить рукописи у него? Опять варианты. Но варианты Глебова послушания или непослушания. Самое соблазнительное - вернуться. Сделать круг и незаметно вернуться. Так что же делать? Уж очень что-то не тянет к этому Филину. Вообще не тянет никуда, где нужно кого-то слушать. То ли дело поговорить самому.
Он за два часа промахал перевал и спустился в знакомый лесок немного выше по течению. Действительно, насколько же всегда короче знакомая дорога. Он похлопал себя по карману с запиской. Где будем искать адресата? Ходить по лагерю и выспрашивать? А вдруг у человека какие-то свои планы? Может, не стоит ломать ему день? И попозже успею? Не найдя больше никаких, даже малоубедительных доводов для оправдания своей неохоты, Глеб завернул еще левее и пошел далее вверх по реке просто так. Где-то рядом, на невидимом сквозь листву перекате, громко пищали и кричали, веселились с надувными матрасами ребятишки. Совсем близко прошли в своих замечательных трусах и косоворотках, с уже знакомыми корзинками, те самые три мужичка-ивановца, что первыми приветствовали их с Анюшкиным у входа в лагерь. На крохотной полянке, расстелив на траве циновку, самозабвенно медитировал в позе лотоса худенький белобрысый - совершенно без бровей и ресниц - йог. "О чем он грезит? О судьбах России? О скором конце Кали-юги? О Сибири - праматери ариев и зоне вечного духовного возрождения?.. Эх, матушка-рожь, пошто дураков-то кормишь?" Жизнь в этот день как-то расползалась за пределы лагеря с необыкновенной силой. Вот опять над рекой суетятся какие-то люди: судя по немому азарту и сковородкам в руках, это самостийные золотодобытчики. Семенов предупреждал, что ртути здесь чуть побольше, чем золота. Авось они ничего не найдут!..
Через два поворота лощина расширилась, река распалась на несколько мелких ручейков, самостоятельно пробирающихся в крупных каменных россыпях. Здесь и ропоток ее было намного тише. Над булыжной долиной, словно пальцы растопыренной культи, торчали четыре пяти-семиметровые острые скалы, обросшие по растресканным слоистым бокам карликовыми березками и сосенками. Место было располагающее. Глеб, осмотревшись, полез по ступенчатым скальным уступам на верхушку самого дальнего от реки и ближнего к лесистому склону "пальца". Наверху была чудная площадка, чуть прикрываемая от леса мелким колючим шиповником. Сняв рубашку, брюки и майку, он аккуратно расстелил их и лег. Солнце стояло в зените. Краски неба, леса и реки насытились парной густотой воздуха и в своем преизбыточном контрасте составляли ту звонкую азиатскую триаду неги, что уносила всякую потугу сосредоточенности, размывая даже понятие о необходимости... чего? Кто там сглупил: "Думаю - значит, существую?" Или как-то не так? А как тогда? А все равно... все равно хорошо... здесь хорошо. Он засыпал. И ничего не мог с собой поделать. "Глубокий сон заменяет обильную пищу".
