Владимир Максимов - Ковчег для незваных
- Тут еще год тому было не проехать, - словоохотливо объяснял спутник, - кедрач сплошь стоял, одни косолапые бегали, теперь другое дело, жить можно, была бы резина да горючее, кати хоть кругом всего Байкала, асфальт не асфальт, а проехать годится.
- Отстраиваемся, значит? - рассеянно отозвался Золотарев, жадно вглядываясь в перспективу змеившейся впереди дороги. - Это хорошо, пора стране на ноги вставать.
- Не было бы счастья, да несчастье помогло, - невесело усмехнулся обкомовец и тут же заторопился с разъяснениями. - Сами бы мы не потянули, не по карману удовольствие, спасибо эмведе порадело своим контингентом, у них людей хватает.
- И много их тут?
- Разворачиваются вовсю: камень, лес, дорожное строительство, всего помаленьку, а нам - польза, оживает край. - Тот испытующе потянулся к нему. - Хотите взглянуть?
Предложение застало Золотарева врасплох. Работая в ведомстве, власть которого простира-лась над всей тюремно-лагерной сетью государства, он, как это ни странно, никогда в жизни в глаза не видел живого заключенного. Для него всё это было чем-то таким, что выражалось лишь в цифрах, сводках, географических обозначениях и что определялось в его среде безличным: "они", "их", "ими". Даже те из них, кого ему приходилось когда-то лично знать и с кем сталкиваться, едва канув в барачном небытии, улетучивались у него из памяти, мгновенно растворяясь в обезличенном: "там". В учреждении, где он служил, лагерная тема была не то чтобы запретной, но о ней не принято было говорить, разговор об этом, словно о смерти в доме покойника, считался проявлением дурного тона, вызовом окружающим, если не провокацией.
- Разве что взглянуть, - неуверенно уступил он соблазну. - Только не задерживаться, времени у меня в обрез.
- Да тут рукой подать, - заметно оживился впереди шофер, сбросил скорость, тайга за ветровым стеклом разрядилась, подступила вплотную. - Все одно скоро перекусывать пора, без разницы. Чуть спуститься, как раз лагпункт на берегу, камень ломают. Там перед самой зоной старик один обитает, на вольном хождении устроился, пасеку обихаживает, рыбкой промышляет для офицерского стола. Нам тоже не отказывает, сообразительный старикан, против ветра не мочится. - Не ожидая согласия, он съехал в первый же боковой отплеск. - Не пожалеете.
Переваливаясь с колеса на колесо, машина поплыла сквозь парной, с ленточкой иссиня-белесого неба впереди сумрак мачтового сосняка. Лес расступался лениво, будто нехотя, колея на узкой, густо поросшей травами просеке еле проглядывалась, и Золотареву порою казалось, что они не движутся, а идя ко дну, медленно тонут в ржаво-зеленой паутине тайги.
Обтекавшая их со всех сторон бездна не походила на исхоженные вдоль и поперек перелес-ки, знакомые Золотареву по воспоминаниям детства, или кружевные чащи, мимо каких походя проносила его война. В этом беспорядочном переплетении трав и деревьев без оттенка и запаха таилась какая-то едва ощутимая угроза, от которой на душе час от часу становилось все сиротливей и неуютнее. "Здесь, видно, - поежился он, - шаг в сторону и - пиши пропало: в трех соснах заблудишься".
Сначала, сквозь редеющую чащобу, заблистала отдаленная полоска воды, затем, уже с опушки, обнажилась обширная вырубка, отвесно срезанная у каменистого берега, и, наконец, машина заглохла, чуть не упершись в ребристую кромку обрыва.
- Приехали, - глуша мотор, повернулся к пассажирам шофер. - Отсюда, как из царской ложи, всё видать.
С высокого, круто нависшего над озером берега обзор и впрямь открывался во все стороны. Впереди, насколько хватало глаз, расстилалось ровное, как полированный стол, водное зеркало, сливаясь у горизонта со слепящей синевой неба и стеной корабельного сосняка по ближним боковым берегам.
- Вон полюбуйтесь, внизу слева, в расщелине,- почему-то понижая голос, произнес секретарь обкома,- там их хозяйство размещается.
Повернув взгляд вслед его кивку, Золотарев внутренне обмер: под высоким, уродливо изгрызанным берегом копошилось множество обнаженных до пояса людей в окружении соединенных колючей проволокой надзорных вышек. "Так вот оно, как это выглядит! - задохнулся он про себя. - Ишь ты!"
Глядя на это соревнование людей со скалой, Золотарев вдруг отчетливо представил себя среди них, и ему сделалось не по себе. Ведь в той смертельной игре случайностей, в какой он принимал участие, все могло сложиться для него совсем иначе, и тогда копошение за колючей проволокой оказалось бы лучшим, что могло его ожидать. Он не мог знать, почему чаша сия миновала его, но оттого, что она все-таки его миновала, в нем тут же пробудилось горделивое сознание своей причастности к некоему избранному кругу, к племени победителей, так сказать, к тем, кто управляет, а не подчиняется. И Золотарев с веселым облегчением повернулся к спутникам:
- Ну, где этот ваш старикан?
- Да вот тут рядом, в леске, - заторопился шофер в явном предвкушении угощения. - Примет по первому классу!
Они пересекли полянку и по едва заметной тропе сквозь частый подлесок вышли к дому на опушке, скорее не дому даже, а домцу, времянке, зимовью, что ли, об одном окне и с плоской крышей. Зимовье маячило перед ними в самом бору, маня их своей хозяйственной опрятностью.
- Ишь устроился в заключении, старый хрен, - шутливо покачал головой Золотарев, - как на даче.
Шофер встревоженно заторопился:
- Так ведь работает человек, да еще, может, за троих. На нем здесь всё подсобное хозяйство держится! Без него бы пропали, одна рвань воровская да политические, а им, известное дело, работа - не в работу!
Видно, возможность лишиться дарового угощения задела его за живое, и он в страхе своем не заметил, как перешел границы субординации, на что тому и не замедлило указать его прямое начальство:
- Разговорчики, Шилов! Топай-ка лучше вперед, предвари старика, чтоб не как снег на голову...
Но хозяин уже выбирался к ним навстречу из довольно обширной пасеки, без всякой, впрочем, предохранительной сетки, а только в сдвинутой на самые брови то ли беретке, то ли кепке без козырька. На ходу он мелко кланялся им, не произнося при этом ни слова.
- Молчун, - пояснил Шилов, - секта такая, говорят, есть, но безвредный.
Так же молча тот пригласил их в дом и привычно засуетился, выкладывая перед важными гостями нехитрый набор своего угощения: миску с чуть присоленными омульками, сотовый мед, ежевику в большой стеклянной банке, четвертную бутыль медовой браги, кедровые орешки для приятного времяпрепровождения. Но во всем, что старик делал, было столько горемычной щедрости, готовности услужить, что от вынужденного этого его гостеприимства Золотарева брала оторопь.
Наблюдая за ним сейчас, - за его суетливыми движениями, за его услужливостью, - Золотарев вдруг поймал себя на мысли, что где-то, когда-то встречал этого человека. Собствен-но, хозяин и не был так стар, как это могло показаться в самом начале. Старила его, скорее, только седеющая бородка да ранние морщины, сквозь которые проглядывалось лицо складного мужичка лет сорока, не больше. Вглядываясь в это лицо и постепенно, слой за слоем снимая с него плотные тени времени, Золотарев, наконец, восстановил в себе цельный облик человека, которого он, конечно же, хорошо, даже слишком хорошо знал. И душа гулко зашлась в нем.
Судьба, будто продолжая наяву недавний сон в самолете, настигла его здесь, в этом лагер-ном зимовье, в лице исчезнувшего тогда в ночь ареста вместе с братом - Ивана Загладина.
"Сон в руку, - сглотнул он жаркую горечь в горле. - Начинается история!"
А тот всё так же молча крутился вокруг гостей, всё потчевал, по временам взглядывая в сторону Золотарева, но, встречаясь с ним в упор, тут же отводил глаза.
Выдать себя словом или взглядом было для Золотарева смерти подобно: люди уходили в небытие и за куда более невинные знакомства. Но и тот, видно, по врожденной робости не жаждал обнаружить своего знакомства с московским начальством. Всё же, чтобы застраховать себя от любой возможной случайности, Золотарев заторопил разомлевших уже было спутников:
- Пора, товарищи. - Он встал и первым повернул к выходу. - Дорога дальняя, а времени у меня - сами знаете.
Выходя, Золотарев спиной чувствовал их неприязнь, но к этому он был равнодушен: не по рангу злоба. Уже выйдя, обернулся и, поверх голов понуро идущих за ним сотрапезников, перехватил взгляд стоявшего на пороге Ивана и окончательно поняд, что тот узнал его, помнит, не держит зла.
По дороге Золотарев, как бы невзначай, спросил Шилова:
- За что хоть сидит-то твой малохольный?
- Вроде за секту и тянет. - В том еще бродило раздражение несостоявшегося застолья. - Ни за что не посадят.
Весь следующий путь Золотарев так и не проронил ни слова, он словно бы потерял всякий интерес к поездке, неясные предчувствия неотвратимой и грозной перемены в его жизни впервые легли ему на сердце, вызывая в нем глубокое, почти физическое отвращение ко всему окружающему.
