Александр Фадеев - Последний из удэге
Начались просто страшные вещи. Однажды ночью группа людей в шинелях и кожанках нагрянула в дом Гиммеров. Все были подняты на ноги. Полуодетые девушки дрожали в гостиной, пока перерывались их столики и кровати.
Старого Гиммера арестовали, но вскоре выпустили. Вернулся он, заросший щетиной, и долго мылся в ванне, урча и фыркая на весь дом.
К обеду у него собрались самые именитые люди города. Было съедено много хорошей еды и еще больше выпито хорошего вина. Гиммер призывал именитых людей города не давать новой власти "ни гроша, ни зерна", и старик Скутарев, золотопромышленник, первый раз бывший у Гиммеров, под общий восторженный рев и рукоплескания расцеловался со старым Гиммером.
В этот же вечер Гиммер вызвал главного управляющего мукомольными предприятиями и просидел с ним в кабинете до глубокой ночи. Старый Гиммер был так озлоблен против новой власти, что забыл сообщить именитым людям города о том, что, сидя под арестом, он договорился с новой властью о хлебных поставках. В конце концов дело было превыше всего.
К весне в город стали прибывать чешские эшелоны; говорили, что они сосредоточиваются для отправки на родину. По улицам, которые теперь совсем заполонила простая публика, маршировали дисциплинированные, хорошо подтянутые и подобранные чешские солдаты, похожие на старых русских солдат.
На рейде загремел якорными цепями японский крейсер. С балкона Гиммеров он походил на игрушечный: чистенький, аккуратный, он весело дымил всеми тремя своими трубами. Маленькие тяжелые японские солдаты в зеленых обмотках, совсем не похожие на тех бесплотных и созерцательных человечков, которые изображались на гравюрах и картинах, задефилировали по улицам.
Старый Гиммер, совсем было утративший способность давиться рыбьей костью, стал чуть ли не ежедневно давать балы на весь город. С невероятной помпой отпраздновали свадьбу Шуры Солодовникова и Лизы Гиммер. В ночь, когда праздновалась свадьба у Солодовниковых, приехали домой Вениамин, Дюдя и Всеволод Ланговой. Они были в штатском и вошли в квартиру с черного хода.
Лена встретилась с ними за завтраком. Молодые люди ели яйца всмятку, оживленно разговаривали и смеялись. Адочка кинулась целовать братьев.
Ланговой похудел и еще больше отвердел и возмужал. Когда вошла Лена, он вскинул свои длинные серые ресницы, и глаза его на мгновение восхищенно блеснули. Он встал и учтиво поцеловал Лене руку. Лена увидела его ровный пробор и волосы, серые, как у волка.
Во все время завтрака Лена ни разу не взглянула на Лангового, хотя чувствовала, что он смотрит на нее.
Через два дня Вениамин и Дюдя, не выходившие из дому, уехали неизвестно куда, а Ланговой остался у Гиммеров, и Лене и Аде было сообщено, что они должны всем говорить, что Ланговой - племянник Гиммера, томский студент, приехавший на каникулы.
XXIX
Ланговой часто исчезал, домой возвращался поздно.
Каждый день к нему заходили новые и новые молодые люди, иногда знакомые Лене гимназисты, но она никогда не замечала, чтобы кто-либо из тех, кто раз заходил, появлялся вновь.
Где бы Лена ни была, она все время чувствовала и помнила, что Ланговой живет в их доме: должно быть, она чувствовала его в себе. Но именно поэтому она избегала встречаться с ним с глазу на глаз, хотя видела, что он ищет этого и что все окружающие тоже ждут этого.
Они встретились через несколько дней в гостиной.
Они остановились друг против друга. Ланговой, в шедших к его стройной фигуре лаковых сапогах и в шелковой косоворотке, подпоясанной шнурком с кистями, был серьезен и грустен. Лена видела перед собой его длинные ресницы. Между ними произошел следующий разговор:
- Лена, почему вы избегаете меня?
- Вы много берете на себя, если думаете, что я избегаю вас...
- Вы говорите неправду. Зачем?.. Вы забыли меня?.. Да, вы перестали писать мне, вы не выполнили своего обещания.
- Неужели вы можете говорить серьезно о таких вещах?
- Я могу говорить только серьезно о таких вещах. Я не забыл того, что обещал вам, и ждал вас, несмотря ни на что... Лена, вы так похорошели!..
Они помолчали.
- Может быть, оттого, что вы нашли меня похорошевшей, вам кажется, что вы все время помнили меня?
- Не думаю... Я не умею лгать в таких вещах.
- А в каких вещах вы умеете лгать?
- Лена, я узнаю вас, - все те же вопросы. Правильнее было бы сказать, что я не умею лгать перед самим собой. Но, разумеется, многие вещи неличного свойства требуют лжи.
- Какие, например?
- Об этом я не имею права сказать вам, но скоро вы узнаете об этом сами.
- Вы хотите прогнать большевиков, да?
- Лена, вы очень догадливы...
- А вы очень верите, что то, что вы делаете, правильно?
- Я никогда не делаю ничего, если не убежден в правильности того, что делаю.
- Никогда? Этого не может быть, таких людей нет. Люди всю жизнь делают много такого, правильность чего они не могут знать... Откуда вы можете знать, что их действительно нужно прогнать?
- Видите ли, Лена, если я буду говорить вам об обязанности перед моей и вашей родиной, вы скажете - это общие места, как уже говорили однажды. Но ведь я оставил свою кровь за это на полях Галиции!.. И я только потому не жалею, что не истек кровью до конца, что знаю - моя жизнь нужнее сейчас, чем когда бы то ни было. И еще потому, что я снова могу видеть вас и говорить с вами... Вы скажете - по чем вы можете проверить, что вы проливали свою кровь не зря? Я этого не могу проверить ничем, кроме как опытом, традициями поколений моих отцов, кроме как своими желаниями и стремлениями. А если ошибались отцы и если мои стремления ложны, то - пусть... В этом и состоит жизнь, иначе бы она прекратилась...
- Да, вы убеждены... Вы... такой, я это знаю...
- Но вы сочувствуете мне?
- Я никогда и ни за что не проливала своей крови... Но я думаю, что я сочувствую всякому, кто искренне убежден в том, что он делает... если цели его не низменны. Только я мало встречала таких людей...
- Значит, у меня есть еще шансы?
- А что вы, собственно, хотите? Вам хочется меня целовать? Или что?
- Лена, вы очень смешная...
- Вы можете меня целовать иногда. Вас это удовлетворит?
- Зачем вы говорите так? А вас это удовлетворит?
- Мне все равно...
- Вам не может быть все равно - таких людей нет...
- Что же вы тогда хотите?
- Я хочу, чтобы вы любили меня. За это я могу дать вам всего себя, это не так мало, уверяю вас...
- Но ведь вы проливали кровь на полях Галиции - и у вас есть долг!
- Любовь к вам не противоречит моему долгу, потому что это и ваш долг.
- Но откуда вы знаете, что вы способны на такую любовь? В чем это состоит, что вы испытываете?
- Боже мой, с вами трудно говорить... Но я еще больше люблю вас за это... Разве можно все объяснить словами? Если вы не чувствуете этого, значит, этого в вас нет, и это очень печально для меня...
- Нет, вы очень нравитесь мне, особенно когда я не вижу вас.
- Когда не видите меня?!
- Да... Очевидно, это потому, что я вижу тогда только то в вас, что нравится мне, и я испытываю тогда большое доверие к вам, и мне хочется сделать что-нибудь очень хорошее для вас... Да, это так...
- Лена, вы всегда точно тормозите свои чувства. Я думаю - вам от этого трудно жить.
- Это самозащита. Люди корыстны и злы, а я - слаба...
- Я не знаю, что бы я дал, чтобы вы поверили мне! Вам было бы легче со мной среди людей...
- Но ведь вам со мной было бы не легче, а тяжелее? Что же тогда движет вами?
- Нет, мне тоже стало бы легче, потому что я очень одинок, особенно сейчас... Как серый волк! Хотите, я завою?..
И Ланговой вдруг вскинул голову и, скосив на Лену смеющиеся глаза, завыл протяжным волчьим воем, раздувая тонкие ноздри и мерцая серыми ресницами. Лена почувствовала, что ей хочется прижаться к его по-волчьи вытянувшемуся стройному, сильному телу.
- Да, вы иногда похожи на волка... Вы помните у Толстого, когда собака дядюшки "Чистое дело марш!", когда его собака загнала волка и его связали и вставили палку в зубы и приторочили к седлу, люди очень горячились, а волк "дико и в то же время просто смотрел на людей...". Мне очень нравится это место...
- Будем надеяться, что меня не приторочат к седлу!..
- Да, я хотела бы, чтобы вы действительно могли быть совсем-совсем свободным волком... Но, к сожалению, я знаю, это невозможно...
- Лена, я поцелую вас!..
- Я поцелую вас.
Она обхватила его шею своими тонкими руками и крепко-крепко поцеловала его в губы.
XXX
Увязавшись за своим приятелем, типографским учеником, Сережа попал на ночное дежурство у исполкома советов. Всю ночь слушал он грохот сгружавшейся у вокзала чешской артиллерии. Утром, усталый и почерневший от бессонницы, он, торопясь в гимназию, обгонял цветные, окутанные желтой пылью колонны интервентных войск; грузный топот их шагов, крики мороженщиков, доносящиеся с бухты стенания сирен казались ему фантастическим продолжением ночи, которая никогда не кончится. Однако, распахнув пахнущую казенной краской классную дверь, он убедился, что здесь все обстояло по-старому. Ожидался урок начертательной геометрии.
