Лев Толстой - Том 20. Избранные письма 1900-1910
Я попытался в разных местах. В одном, кажется, удалось*.
Не тужите о своей болезни. Это хорошо. А то без болезней уж слишком тяжело бы было умирать.
Все мои вам кланяются, а я обнимаю милого старца.
Лев Толстой.
1905. 18 октября.
144. В. В. Стасову
1905 г. Ноября 30. Ясная Поляна.
Спасибо за письмо*, милый Владимир Васильевич, и за книги*. Это самое, что мне нужно. Радуюсь тому, что по письму вашему вижу ту же свойственную вам бодрость и все тот же интерес к вопросам искусства.
События совершаются с необыкновенной быстротой и правильностью*. Быть недовольным тем, что творится, все равно что быть недовольным осенью и зимою, не думая о той весне, к которой они нас приближают. Я неукоснительно приближаюсь к большому переезду и тоже не обижаюсь на это. Прощайте, может быть, и до свиданья.
Лев Толстой.
30 ноября 1905.
145. П. И. Бирюкову
1905 г. Декабря 24. Ясная Поляна.
Отвечаю, милый Поша, на оба ваши письма: от 20 и 22*. Судя по письму от 20, в котором вы говорите, что писали до этого о моей работе*, заключаю, что предыдущего письма не получил. До освобождения года за 4 или за три я отпустил крестьян на оброк*. При составлении уставной грамоты я оставил у крестьян, как следовало по положению, ту землю, которая была в их пользовании, — это было несколько менее трех десятин, и, к стыду своему, ничего не прибавил. Одно, что я сделал или, скорее, не сделал дурного, это то, что не переселял крестьян, как мне советовали, и оставил в их пользовании выгон, вообще не проявил тогда никаких бескорыстных добрых чувств на деле. Удивляюсь, какое может быть сомнение о том, что Николай читал «Севастопольские рассказы» (первый «Севастополь в декабре»), когда Николай умер в феврале, а, сколько мне помнится, «Севастополь в декабре» был напечатан не позже января*. В письме Панаева*, вероятно, ошибка. Он пишет, вероятно, про «Севастополь в мае». Надо справиться в «Современнике», когда напечатан «Севастополь в декабре». Теперь на 2-е письмо. То, что я писал Татьяне Александровне, справедливо. Это был первый случай, когда представляли к крестам людей нашей батареи. Для этого нужно было какие-то бумаги, которых у милого Алексеева, батарейного командира, не было*. Второй случай был, когда после движения 18 февраля* в нашу батарею были присланы два креста, и я с удовольствием вспоминаю, что я — не сам, а по намеку милого Алексеева — согласился уступить крест ящичному ездовому Андрееву, старому добродушному солдату. Третий случай был, когда Левин, наш бригадный командир, посадил меня под арест за то, что я не был в карауле, и отказал Алексееву дать мне крест*. Я был очень огорчен. Первая наша квартира в Казани была в доме Горталова. Через год или два мы переехали в дом Киселевского. В доме же Петонди мы жили одни, три брата студенты. Старшие уехали на Кавказ, а тетушка с сестрой уехала в деревню. Жили мы там, как помнится, меньше года; кажется, только несколько весенних месяцев, чтобы окончить экзамены. Спрашивайте, и я буду отвечать, но не забывайте, что, кроме биографии, есть наша дружба, и мне всегда хочется знать о вас. Я один раз только пописал в тетради воспоминаний, но так мало и плохо, что не стоит сообщать вам. Постараюсь написать побольше и получше. Целую вас.
Л. Т.
24 декабря 1905.
146. В. В. Стасову
1905 г. Декабря 24. Ясная Поляна.
Посылаю вам. Владимир Васильевич, бумаги декабристов. Передайте, пожалуйста, владетелю* их мою благодарность. Письма Чаадаева* очень интересны, и место, которое вы выписали, мне очень по сердцу. Он смотрел так правильно на греческое искусство, потому что был религиозный человек. Если я так же смотрю на греческое искусство, то думаю, что по той же причине. У меня был приятель Урусов, севастополец, шахматный игрок; математик и очень религиозный человек, он с отвращением и ужасом смотрел на греческое всякое и пластическое и словесное искусство. И я разделял его взгляд. Но для людей не религиозных, для людей, верящих в то, что этот наш мир, как мы его познаем, есть истинный, настоящий, действительно существующий так, как мы его видим, и что другого мира никакого нет и не может быть, для таких людей, каким был Гете, каким был наш дорогой Герцен и все люди того времени и того кружка, греческое искусство было проявление наибольшей, наилучшей красоты, и потому они не могли не ценить его. Если же вы не любите и не признаете это искусство, так vous aurez beau dire vous faîtes de la religion sans le savoir*. Вы требуете для искусства духовного содержания, а в том-то и есть религия, чтобы во всем видеть и искать духовное содержание.
Поздравляю вас с вашим 83-м годом. Как ни стараюсь, не могу догнать вас. А именно стараюсь, потому что чем становлюсь старше, тем мне становится лучше. Ну, прощайте, дружески жму вам руку.
Лев Толстой.
1905, 24 декабря.
Ах, если вспомните, справьтесь и сообщите мне, пожалуйста, а лучше всего Бирюкову: Suisse, Paul Birukoff, Onex près Genève, в каком месяце было напечатано в «Современнике» в 1855 году «Севастополь в декабре»*. Это ему нужно для биографии. Простите и благодарствуйте.
1906
147. Вел. Кн. Николаю Михайловичу
1906 г. Января 29. Ясная Поляна.
Дорогой Николай Михайлович.
Только что кончил рассматриванье и чтение текстов вашего издания портретов* и не могу достаточно благодарить вас за присылку мне этого превосходного издания. В особенности меня пленили тексты: они так прекрасно, умно, талантливо составлены*. Вообще все это издание есть драгоценный матерьял истории, не только de la petite histoire*, но настоящей истории того времени. Я испытал это, потому что занят теперь временем с 1780-х до 1820-х годов. По этой же причине я теперь только прочел и «Долгоруких» и «Строганова»* и тоже радовался и благодарил вас. Особенно Строганов неоценен для истории Александра I. Желаю вам продолжать с таким же успехом ваши прекрасные и полезные исследования и издания и еще раз благодарю за то, чем я до сих пор из них воспользовался.
Думаю, что вы пережили и переживаете много тяжелого за это последнее время; думаю тоже, что эти тяжелые условия, если мы отнесемся к ним, как должно, без раздражения, а с сожалением к заблуждению людей, могут быть не так тяжелы, могут даже быть полезны для нашей внутренней, духовной жизни, чего от души желаю вам.
Любящий вас
Лев Толстой.
1906, 29 января.
148. П. А. Сергеенко
1906 г. Февраля 13. Ясная Поляна.
Спасибо, милый Петр Алексеевич, за ваше письмо и за ваши прекрасные выписки. Рамакришну я знаю*. И много есть из него выписок.
Недавно думал про вас и, желая помочь вашему делу, вспомнил о том, что у меня было два (кроме А. А. Толстой*, это третье) лица, к которым я много написал писем, и, сколько я вспоминаю, интересных для тех, кому может быть интересна моя личность. Это: Страхов* и кн. Сергей Семенович Урусов*. Может быть, вы бы могли найти эти письма для своей работы*.
Я тоже читаю «Круг чтения» и готовлю много изменений, исправлений для второго издания. Вижу много недостатков.
Поклон всем вашим.
Лев Толстой.
Я знаю Рамакришну по теозофическим журналам. Тех прекрасных мыслей, которые вы выписали, нет там. Откуда вы брали?*
13 февр. 1906.
149. П. И. Бирюкову
1906 г. Февраля 18. Ясная Поляна.
Вы, очевидно, правы, милый друг Поша. Такие ошибки происходят оттого, что сам скажешь или услышишь от кого недостоверное, поверишь, повторишь и уверишься, что именно так*. О духовном рождении всегда думал по словам Евангелия; о том же, когда это будет, не знает никто, кроме Отца. Я думаю, что рождение духовное, как и все великое, в нашей жизни происходит ростом незаметным, дифференциалами. И что такое относительное рождение (различное по месту, занимаемому на лестнице приближения к богу) совершается во всяком человеке в продолжение всей жизни и окончательное при смерти, и что такое же рождение происходит в обществе (совокупности людей), и что наше влияние передается не избранным нами лицам (это невозможно), а передается как вклад в сознание всего общества, посредством которого влияет и на других.
Что касается до моего отношения тогда к возбужденному состоянию всего общества*, то должен сказать (и эта моя особенная хорошая или дурная черта, но всегда мне бывшая свойственной), что я всегда противился невольно влияниям извне, эпидемическим, и что если тогда я был возбужден и радостен, то своими особенными, личными внутренними мотивами, теми, которые привели меня к школе и общению с народом.
