Лазарь Карелин - Даю уроки
- Устаревший! - отмахнулся Алексей. - Вы - моднее.
- Ладно, вернусь, расскажу. Мне - пора на посадку.
- Пока хотя бы в общих чертах, - не отставал Алексей, идя следом за Знаменским. - Глядите, он мне одну коронку уже поставил... - Алексей широко открыл рот, пальцем приподнимая губу, показывая новенькую золотую коронку в ряду его отличных, хищномолодых зубов. - А мне еще две нужно. Погонит, если не узнаю.
- Так у тебя же замечательные зубы, дуралей, - сказал Знаменский, еще раз, в последний раз высматривая в толпе Ашира.
- Мода! Мода! Ну что вам стоит намекнуть, Ростислав Юрьевич, где кто сидит. Ведь я у него в руках, зубы-то подпилены.
- Ну, Алексей... Значит, так, посол-дантист, он же хозяин дома, сидит не в голове стола, а посредине. Понял, посредине! Послиха, дантистиха, стало быть, сидит насупротив него. Стол должен быть прямоугольный. Запомнил? Знаменский уже подходил к дверям, за которыми начинался досмотр. И снова глянул: нет, не было нигде Ашира. - Ну, а гости... - Знаменский вступил в проем дверей. - Вернусь, доскажу. А вообще-то, рассаживайтесь по степени нахальства. Ближе к хозяину и по правую понахальнее. Понял? До встречи, Алексей! Жаль мне твои зубы!
- Что передать дамам, Ростислав Юрьевич?
- Дамам?! А! Передай, чтобы ни в коем случае не поддавались моде!
Знаменский махнул, прощаясь, рукой Захару, - их разъединила толпа, - и вступил под подкову досмотра, в триумфальную эту арку конца нашего столетия, отмеченного терроризмом, угоном самолетов и вот еще и провозом наркотиков. Но это не у нас, это там, у них. Сгущает краски Ашир! Говорил, пугал, просил помочь, а сам даже не явился.
В самолете Знаменский сел рядом с таким принаряженным мужчиной, какие только в Латинской Америке могли бы повстречаться. Зной, в самолете просто парильня, а сосед и в пиджаке и даже в жилете, и конечно же платочек торчит из кармашка, и галстук не устрашился нацепить. Латиноамериканец, и все тут. Но личико российское, лукавое, и хоть и молодое, но уже изморщиненное страстями. Знаменский вспомнил себя вчерашнего, каким явился в МИД. И устыдился. Таким же почти и явился. Разве что без жилета и без галстука. Но сегодня он уже иным был. Он в путь отправился в старых джинсах, в свободной рубахе, в башмаках, в которых было хожено-перехожено.
Знаменский рассматривал, но и его рассматривали.
- Рубашечка, гляжу, фирменная, - сказал латиноамериканец. - Джинсята, гляжу, доведены до кондиции. Ох, эта наша простота из валютного магазина! Послушайте, где я вас мог встречать? Кстати, познакомимся, лететь-то три с лишним. Петр Сушков. Кинодраматург. Здесь, в этой печке природной, у меня фильмик испекается. Знаете, совсем неплохая тут студия. С традициями. Иванов-Барков... Алты-Карлиев... Мансуров... Теперь вот братья Нарлиевы... Но где же все-таки, где я мог вас встречать? В доме кино? Нет, не то видение! Иным зрением я вас помню. А? Будем знакомы! - Этот общительнейший кинодраматург протягивал Знаменскому руку, улыбаясь всеми своими жизневедующими морщинками. Что ж, и Знаменский откликнулся улыбкой, врубил свое обаяние.
- Ростислав Юрьевич Калиновский, - назвал он себя, взяв для этого случая девичью фамилию матери. Он так и раньше при случайных знакомствах поступал, чтобы избежать удручающих этих разговоров о его профессии, когда случайный знакомец узнавал, что повстречался с журналистом-международником Ростиславом Знаменским, лицо которого - ах, вот вы кто?! - он видел по телеку, - ну, как же, как же.
- Калиновский?.. Калиновский?.. - задумался кинодраматург Петр Сушков и вдруг хохотнул. - Чуть было не спросил вас, а не родственник ли вы того Кастуся Калиновского, про которого был очень знаменитый некогда фильм смастерен. Так и назывался: "Кастусь Калиновский". Но незапамятных времен лента. Только природный киношник, только вгиковец, а мы во ВГИКе изучали историю кино, может вспомнить этот боевик.
- Кстати, а возможно, и родственник, - сказал Знаменский.
Мог бы не говорить этого, но бес попутал, он все же был тем, кем был, продолжал оставаться самим собой, ну как было не ухватиться за такую великолепную возможность чуть-чуть вот, пусть и перед мимолетным знакомцем, совсем чуть-чуть не побахвалиться. Впрочем, это даже не бахвальством было, это истиной было. Его мать была из знатного польского рода Калиновских. Конечно, быльем все это поросло, шляхетство это, но мама гордилась. И дома у них, в их небольшой квартирке в старом доме московском, в двух тесных комнатках, изо всех углов, со всех стен глядели на маленького Ростика, на подрастающего Ростика и на совсем взрослого Ростика его усатые, горделивые прапрадедушки и томные, с осиными талиями прапрабабушки. Шляхта! Может, и не родня вовсе. Как узнать, где добыт портрет, с кого писан. Но мать утверждала, что Ростик похож вот на этого лыцаря и совершенно такие же у него глаза, как вот у этой юной паненки из семнадцатого прославленного века.
- Да, ну?! - изумился Сушков. - Разве Кастусь Калиновский не вымышленный герой?!
- Конечно, нет. Это древний польский род. Были в нем и гетманы, воеводы, были и повстанцы. Как же вы там историю изучали кино, если не знаете, кто у вас вымышленный, а кто доподлинный?
- А какая разница? Мы изучали не историю персонажей, а как фильм сделан. Помнится, в ленте про вашего родственника нас особенно занимал параллельный монтаж при погонях. Это еще от Гриффита пошло, от этого американского реформатора кино. Слыхали про такого? Десятые, двадцатые годы нашего века. Заря кинематографа.
- Тот, что открыл Дороти и Лилиан Гиш? После него был Мак Сеннет, кажется. Это тогда началась слава Голливуда, возникли студии "Юниверсэл" и "Метро-Голдвин-Мейер"?
- Господи, да вы же культурнейший человек! - возликовал Петр Сушков. Кто кроме киношников, да и из нас-то немногие, может знать такое! Вы - кто? Изнываю от любопытства!
- Никто.
- О, инкогнито?! Не хотите, чтобы узнали? И так простенько совсем оделись. Но, увы, и из простого прет. Рубашечка, повторяю, фирменная, джинсы - тоже. Впрочем, не это тряпье вас выдало, оно доступно нынче каждому. Нет, не это вас выдало, дорогой товарищ правнук Кастуся.
- Что же меня выдало?
- Вообще-то, многое. Но прежде всего эти вот часики золотые на вашей руке. Заветные часики с фирменной подковкой на циферблате. "Омега"! И золотая "Омега". Это же номерной экземпляр. Такие, из золота, такие пронзительно плоские, убийственно скромные, внемодные и обморочно дорогие носят на запястьях исключительно миллионеры. Или не так? И вдруг в самолете, следующем из Ашхабада, на руке соседа я вижу такую вот любопытнейшую деталь. Вы, конечно, бывали за границей?
- Бывал.
- А на Капри?
- Был и на Капри.
- Эх, инкогнито! Да кто же из наших, из советских, бывал на этом островке миллионеров?! Единицы! Но взысканные, взысканные единицы.
- Вот вы были.
- Понял вас, сэр. Я не выгляжу слишком уж взысканным. Понял! Да, я был. Но я - киношник. А киношники причудливой судьбы люди. Куда нас только не заносит! Да, был. Собирались снимать фильм о Горьком. Ну, на три дня командировали предполагаемого режиссера и предполагаемого автора сценария. Валюта - в обрез, срок - ничтожный. Мы даже не сумели найти на Капри за эти три дня, а где же там жил Максим Горький. Показали один дом, но внутрь не пустили, на воротах было начертано: "Кани мордачи!" - "Злые собаки". Мы и не сунулись. Показали еще какую-то гостиницу. Жил ли, нет ли, а нам уже уезжать пора. Но все-таки Капри я поглядел. Так вот, на этом курортном островке миллионеров, когда слонялся по улицам, глядя на богатейшие витрины, прикидывая, что могу купить на свои лиры, и убеждаясь, что ровным счетом ничего, ну, ни единой даже безделушечки, обратил я внимание на гулявших там старух. Знаете, этих американок с седыми кудельками и высохшими икрами? Железные старухи! Они бегали по острову как молоденькие. Глазками постреливали на мужчин, честное слово. Но не в этом суть того, что я тогда подметил. А подметил я, что старушки эти были наипростейшим образом одеты, в жалких легоньких платьицах бегали, в чуть ли не в шлепанцах и на босу ногу. Им было так удобней, старому телу вольготней, ведь на Капри была жара. Что удобно, то и надели. Но... - Сушков воздел указательный палец. - Внимание! Внимание! Но... на каждой из этих старушенций, одетых как нищенки, в ушах ли, на запястьях ли, на подагрических ли их пальцах, висели, надеты или вздеты были целые состояния. Мол, знай наших! Платьишко пятидолларовое - для тела, а браслетик тысяч на сорок долларов - для престижа. Чтобы не спутали, и верно, с какой-нибудь беднячкой. Вот что я тогда подметил. То же самое и с вами... Совсем простенько одет человек, но - "Омега". И золотая, заметьте. А вы говорите - никто!
- Никто, никто, именно так, - покивал, разжигая свою улыбку, Знаменский. - А часы, что ж, подарок жены.
- И где же это раздобываются такие жены? Вы - москвич?
- Да.
- Она будет вас встречать? На "мерседесе" домой покатите, угадал?
- Не угадали, Петр. Я схожу в Красноводске.
