Собрание сочинений в десяти томах. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский
— Правда, кум, ей-Богу, правда.
— Я третьего дня сам его спрашивал и он говорил…
— Врал, врал, не служит, выгнали голубчика, шатается, бедняжка…
— Фомку выгнали! Что ж это значит? Говори же, кум, да тише, чтобы Агафья не слыхала, говори… Ну, что он сделал?
— Да ничего особенного, обыкновенная вышла история, — сказал Мартын, наклоняясь к уху Хоинского. — Врезался в какую-то девчонку, цыганку, или не знаю уж в какого черта… совсем растерялся малый, не стал справлять службы, пан осерчал и выгнал молодца. Вот и все тут… Да еще, слышно, у сотника квартиру нанял, чтобы каждый вечер ходить к девке, а тебя, старика, за нос водить. Я сам видел, как молодец выходил из мазанки, где цыганка живет.
Старик схватился за голову.
— Наказание Господне! — простонал он. — Цыганка! Что это за дьявол?
— Да, именно дьявол, а не девка, — сказал Мартын. — В Стависках об ней только и говорят, к тому ж горда и плутовата больно, и далеко заведет она твоего сынка. Она сирота, как есть, круглая, ни отца, ни матери! Сохрани Господи, беда какая случится, тогда Фомка не отвяжется. Говорят даже, что она знает…
Набавленный ползлотый развязал язык словоохотливому шляхтичу, догадкам его не было конца, но Хоинский больше ничего не слышал — так сильно и неожиданно поразило его известие! Опершись на ворота, он стоял как вкопанный. Голос жены разбудил глубоко огорченного отца.
— Пересыпь же рожь, Мартын, — сказал Адам, — да гляди, не проболтайся перед женой, а то съест меня, уж и так чуть глаз не выцарапала за то, что приискал сыну место лесничего.
— Ну, а шесть злотых дашь?
— Еще и рюмку водки.
Два соседа вошли в избу.
Зоркий глаз Агафьи при первом взгляде на мужа заметил в нем перемену, несмотря на то, что Хоинский старался подасить в себе горькое чувство.
— Что с тобой, Адам? — спросила Агафья.
— Ничего… сивка что-то захворала.
Это была любимая кобыла Хоинского, произведшая на свет уже знакомого читателю саврасого скакуна. Агафья поверила мужу, и Мартын, выпив рюмки две водки, отправился домой, совершенно довольный вечером.
На другой день, обманув еще раз жену, Хоинский сел на коня и поскакал в Стависки. Много выстрадал бедный конь от гнева и нетерпения своего седока, который сжимал кулаки, ворчал, ругался на все стороны и немилосердно хлестал лошадь.
Не доезжая до села, шляхтич остановился, подумал и круто поворотил к мазанке.
По рассказам, дошедшим до него, он составил о Марусе невыгодное понятие и собрался излить на нее весь запас желчи, скопившейся в течение ночи.
Было утро. Маша, по обыкновению, сидела на могиле матери и работала. Услышав топот коня, она сначала подумала, что едет Фомка, но вместо Фомки явился перед нею старик. Маруся испугалась.
Старик и не взглянул даже на кладбище, соскочив с коня, он прямо бросился к дверям. Маша встала и пошла к кладбищенским воротам, предшествуемая собачкой, не покидавшей ее ни в каких обстоятельствах жизни.
— Что вам угодно? — спросила девушка.
Старик измерил ее взглядом.
— Ты живешь здесь? — спросил он гневно.
Настала минута молчания. Старик с кислой гримасой посмотрел на кладбище и позвал ее к себе. Та повиновалась.
— Ты живешь в этой мазанке? — повторил Адам.
— Я. А вам что?
— Мне что? — сердито вскрикнул шляхтич. — Мне что? Бесстыдница! Нарочно приехал сказать тебе, что если еще раз впустишь в свою лачугу моего сына — Фомку, так не видать тебе более ни Стависок, ни мазанки, ни кладбища… понимаешь!..
Слезы ручьем полились из глаз девушки, пораженной запальчивостью старика, старик наполовину был обезоружен.
— Черт возьми, — произнес он, несколько спокойнее, — чего хнычешь? Слезы тут не помогут.
— Я ни в чем но виновата. Я не принимала его, не говорила с ним… Вчера первый раз был в моей хате и то при людях…
Старик все пристальнее и пристальнее всматривался в кроткое лицо сироты и, Бог знает почему, смягчился.
— Приказываю тебе, понимаешь, приказываю выбить из головы эту дурь… На тебе он не женится.
Шляхтич силился поддерживать принятый тон, но к крайнему удивлению замечал, что притворялся неудачно.
— И тебе нехорошо, — сказал он тоном наставника, — из-за какого-нибудь сорванца наживешь себе дурную славу. Он обещает тебе черт знает что, а дать ничего не даст… погубит только… Ты недурна, можешь выйти замуж… а он шляхтич… на какой-нибудь девке не позволю ему жениться.
— Вы бы сказали это своему сыну, да запретили бы ему ходить сюда.
— Не держать же его на привязи? Хоть привязал бы — не усидит дома, молод… А тебе что? Пошла бы к кому-нибудь в услужение.
— Я?.. В услужение? Кто меня возьмет?.. И к чему мне это: у меня есть своя хата, хлеб зарабатываю своими руками, мне и так хорошо.
— Кто ж тебе помогает?
— Да никто.
— Что ж, разве у тебя никого нет?
— Я сирота, живу одна!
— Как одна! Вот оно что! — проворчал старик. — Ах, он окаянный! Ишь, куда затесался! Вот я его! А ты не смей и носа показывать ему.
Маша закрыла глаза и ушла в избу, шляхтич остался на дороге, а собака, обойдя вокруг незнакомца, последовала за хозяйкой и, став на пороге, принялась лаять.
Старик задумался.
— Знает озорник, где раки зимуют, — подумал шляхтич. — Девушка — просто яблочко наливное! Сирота только… Жаль ее! Ведь сгубит бедную этот дьявол. Эй! — крикнул старик, подумав минуту. — Позови-ка собаку, еще слово нужно сказать!
Не знаю, слышала ли Маруся это восклицание, но собака оставила свою позицию. Хоинский вошел в избу и онемел от удивления, увидев порядок, царствовавший в мазанке. Вероятно, в голове его промелькнуло представление о всех усилиях, пожертвованиях, при помощи которых дитя приобретало маленькое состояние и пользовалось им.
"Однако ж, девчонка неглупа, — подумал он, — в каком ладу у нее все… Бог знает, может быть, и грехом живет, да все-таки умница".
Опомнившись, старик начал совершенно другим тоном.
— Послушай… я зла тебе не желаю, но ты сама можешь понять, что я не на то воспитывал сына, чтобы женить его на цыганке: берегись! Я не хочу такого сраму!
Старик говорил почти умоляющим голосом.
— Видит Бог, я невинна, — произнесла Маруся с чувством. — Я все сделаю, что вы приказываете, только не браните меня, запретите ему…
Слезы и эти слова, полные неподдельного чувства, проникли в сердце шляхтича, теперь он думал уже не о том, чтобы наговорить побольше дерзостей, но о том, чтоб убраться скорее, он чувствовал, как тяжко сироте выслушивать несправедливые обвинения, и в душе упрекал себя за горячность.
"Чем она, в самом деле, виновата? — подумал
