След в след. Мне ли не пожалеть. До и во время - Владимир Александрович Шаров
В середине июня, когда эта кампания была еще в самом разгаре, крестьяне целыми деревнями потянулись в Кимры к Лептагову. Тысячи и тысячи их стали приходить к нему день за днем, едва кончился сев. Они приходили со своими покаяниями – то были до необычайности красивые арии, причем каждая пелась всей деревней и именно так, как в этой деревне испокон веку привыкли петь.
Крестьяне никогда не подлаживались к хору, но его звучание очень выигрывало от их голосов. Это признавали все; Лептагов – тот просто ходил счастливый и, едва ему докладывали, что идет каяться новая деревня, бросался навстречу. Большинство партий были для меня совершенно незнакомые, либретто некоторых я уже читал в газетах; всё же я скажу о нескольких, особенно запомнившихся.
Замечательна была ария покаяния перед партией села Катагоща Рязанского уезда. Они пели, что старики говорили им, что то не Сталин ими правит, а Навуходоносор, которого Господь попустил потому, что не мог больше смотреть, как народ увязает в грехах. Пели, что скоро уведет Сталин весь народ в полон, поселит на реках Вавилонских и не многие вернутся обратно в Катагощу. Кто же вернется, тот будет знать, что такое горе и страдание.
Кулаки села Дорофеево из-под Самары каялись, что через доброхотов они в городе, в управлении НКВД, сумели еще за месяц узнать списки и число тех, кто подлежал в их уезде раскулачиванию, и сообщили своим. Так что когда пришли за ними – и трети не нашли, прочие подались в ту же Самару, в Москву, Ленинград на стройки, в Магнитогорск металл плавить – люди в тех местах позарез были нужны и на документы никто особенно не смотрел. Но число уже было дано. Цифры, скольким быть арестованными, скольким – казненными, скольким – в лагерь или в ссылку, уже были Москвой спущены. Никто изменить их не мог, и пришлось уполномоченным НКВД, чтобы отчетность совпала, вместо них, воровским образом спасшихся кулаков, тысячи и тысячи ни в чем не повинных бедняков брать. Теперь они каялись перед этими людьми, которые за них прошли один за другим все круги ада, каялись, плакали, хоть и знали, что большинства тех крестьян и детей их на свете давно уже нет.
Крестьяне из большого пригородного села под Ярославлем Толгоболь – многие в нем давно уже работали в городе, соответственно и выражались, но голоса были редкие по силе – пели, что и они долго не понимали, чего хочет партия, не ответили ей любовью на любовь, заботой на заботу. Они пели, что в восемнадцатом году мешочничали, потом воровали, гноили зерно, уже в коллективизацию резали скот, не хотели отдавать землю и задаром работать. Тем самым они год за годом обижали партию, вынуждали ее карать, бить смертным боем их – своих неразумных детей.
Но в этой же деревне еще со времен нэпа была собственная – и немалая – партийная организация, и она – так что покаяние получалось как бы на два голоса – в ответ пела: «Во многом виноваты мы сами, мы недооценивали крестьянского консерватизма, того, что Сталин, наш вождь, называл идиотизмом деревенской жизни. С деревней всё надо было делать медленно и постепенно, каждый месяц еще чуть-чуть и еще, – а мы их всех сразу в коммунизм, в рай потащили; конечно же, политически это было неправильно».
И снова – крестьяне: «Мы не хотим, чтобы медленно и постепенно; испокон веку мы только о коммунизме и мечтали; еще Маркс не родился, а мы в своих песнях лишь о нем и пели, в сказках детям своим о нем рассказывали. Как же теперь никуда не торопиться – наоборот, гнать и гнать, уже мы, наше поколение должно жить при коммунизме». Кончали они так: «Партия во всём права, тут сомнений нет. Это мы ее вынудили убивать, это мы замарали святое дело кровью, на нас этот грех, на нас одних».
* * *Начиная со второй половины мая 1939 года спевки лептаговского хора шли уже каждый день, без единого перерыва, даже и по ночам, если погода была безоблачна и светила луна. Он отчаянно спешил, потому что дата всеобщего покаяния народа перед Богом давно уже была определена, он знал, что оно должно состояться 19 августа, в день Преображения Господня, и изменить здесь никто ничего не в силах. Не он один – все его старые хористы знали про этот день, и все к нему, как могли, готовились. Однако теперь, когда тысячи и тысячи новых певцов стали ежедневно приходить в хор, старый лептаговский график репетиций развалился. Ему буквально с листа приходилось вводить в хор одну группу исполнителей за другой; конечно же, это была совершенно сумасшедшая работа, и он понимал, что так будет продолжаться вплоть до самого 19 августа, да и в тот день, если кто-нибудь захочет прийти и покаяться, хор будет для него открыт, как для любого грешника всегда открыты двери храма.
Я уже говорил, что еще задолго до революции он придумал расположить голоса по речным террасам Волги и вдобавок поставить высокие голоса на низкий левый берег реки, а низкие – на высокий правый, чтобы они по высоте уравняли друг друга. Так ему было проще соединять их в одно целое, строить из их голосов храмы, перекрывать их сводом. Уже в то время хор насчитывал сотни голосов, но всё же этим числом ему худо-бедно удавалось управлять, стоя на пригорке на правом берегу, откуда каждый хорист мог видеть и следить за движениями его рук. Те церкви, что он легко, будто играючи, ставил год за годом, показали всем, насколько свободно, дирижируя оттуда, он владеет хором. Но сейчас, когда в Кимрах пела уже чуть ли не сотня тысяч голосов, и было ясно, что эта цифра к
