СНТ - Владимир Сергеевич Березин
Прошло совсем немного его вольного времени, и инженерный генерал схватился за сердце, сидя в своём кресле-качалке. Газета с фотографией Гагарина упала на пол веранды – с тех пор его вдова за город не ездила.
Как-то мы с Раевским даже поехали на эту дачу чинить забор. Забор образца сорок шестого года истлел, повалился, и дерево сыпалось в руках. Кончилось всё тем, что мы просто натянули проволоку по границам участка, развесив по ней дырявые мешки от цемента. В сарае врос в землю боевой «виллис» генерала, так и не починенный, а оттого не востребованный хозяевами. Цены бы ему сейчас не было – если бы сарай лет двадцать назад не сложился, как карточный домик, накрыв машину. Доски мгновенно обросли плющом, и мне иногда казалось, что автомобиль только почудился.
* * *
В эти времена Елизавета Васильевна уже окончательно выжила из ума – страхи обступали её, как пассажиры в вагоне метро. Она не дала нам ключей от дачного дома – видно, боялась, что мы его не запрём, или запрём не так, или вовсе сделаем что-то такое, что дом исчезнет – с треском и скандалом.
Сначала я даже обиделся, но, поглядев на Раевского, понял, что это тоже часть кармы. Это надо избыть, перетерпеть. Раевский, впрочем, не терпел – он отжал доску, скрылся в доме, а потом вылез с таким лицом, что я понял: снаружи гораздо лучше, чем внутри.
Мы курили на рассохшейся скамейке, а вокруг струился запах засыпающего на зиму леса. Дачники разъехались, только с дальней стороны, где стояло несколько каменных замков за высокими заборами, шёл дым от тлеющих мангалов.
Там жили постоянно, но жизнь эта была нам неведома. Вдруг что-то ахнуло за этими заборами, и началась пальба, от которой заложило в ушах. Небо вспыхнуло синим и розовым, и стало понятно, что это стреляют так, понарошку. Салютуют шашлыку и водке.
* * *
На следующий год Елизавета Васильевна умерла – меня в ту пору не было в городе, и я узнал об этом на следующий день после похорон. Квартира была как-то стремительно оприходована невесть откуда взявшимися родственниками. Клянусь, среди десятков фотографий на стенах этих лиц не было. Однако Раевский с ними как-то сговорился, и ему дали порыться в архивах. Он вообще напоминал мне бармена в салуне, который является фигурой постоянной – в отличие от смертных героев и шерифов.
И я аккуратно, день за днём в течение недели, навещал дом покойницы, помогая Раевскому грузить альбомы, где офицеры бесстрашно и глупо смотрели в дула фотографических аппаратов, и перебирать щербатые граммофонные пластинки, паковать старые журналы, сыпавшиеся песком в пальцах.
Хитрый Раевский, впрочем, предугадал всё, и то, что не унёс тогда, он забрал ещё через пару дней из мусорного контейнера. Мы набили обе машины – и мою, и его – письмами и фотографиями.
Он позвонил мне через три дня и заехал.
– Ты знаешь, что такое Захер?
Я глупо улыбнулся.
– Нет, ты не понял. Про Захер писал ещё Вольфганг Тетельбойм в «Scharteke». Захер – это сосредоточение всего, особое состояние смысла. Захер – слово хазарское, значит примерно то же, что и multum in parvo…
– Э-э? – спросил я, но он не слушал.
– Захер – это прессованное время ничегонеделания. Да будто ты сам никогда в жизни не говорил «захер»…
Я наклонился к нему и сказал:
– Говорил. У нас в геологической партии был такой Борис Матвеевич Захер. Полтундры обмирало от восторга, слыша его радиограммы: «Срочно вышлите обсадные трубы. Захер».
– Смешного мало. А вот Захер существует. И теперь понятно где. Я, только я знаю – где.
* * *
Я сел к нему в машину, и первое, что увидел, – тусклый ствол помпового ружья, небрежно прикрытый тряпкой. Тогда я сообразил, что дело серьёзное, – не сказать, что я рисковал стать всадником без головы, но всё же поёжился. Итак, мы выехали из города за полночь и достигли генеральской дачи ещё в полной темноте. Но тьмы на улице не было – на дачной улице белым лагерным светом сияли охранные прожектора. Я обнаружил, что за год сама дача совершенно не изменилась. Изменилась, правда, вся местность вокруг – дом покойной Елизаветы Васильевны стоял в окружении уродливых трёхэтажных строений с башенками и балкончиками. Часть строительного мусора соседи, недолго думая, сгребли на пустынный участок покойницы.
Мы с Раевским пробрались к дому, и мой друг, как и год назад, поддел доской дверь. Что-то скрипнуло, и дверь открылась.
Мы шагнули в затхлую темноту.
– Сторож не будет против? Может, не будем огня зажигать?
– Огня ты тут не найдёшь. Тут никакого огня нет, – хрипло ответил Раевский. – И сторожа, кстати, тоже.
Теперь мы находились на веранде, заваленной какими-то ящиками.
В комнате нас встретила гигантская печь, тускло блеснувшая изразцами.
Чужие вещи объявили нам войну, и при следующем шаге моя голова ударилась о жестяную детскую ванночку, висевшую на стене, потом нам под ноги бросился велосипед, а потом Раевский вступил ногой прямо в ведро с каким-то гнильём.
Снаружи светало.
Рассеянный утренний свет расходящимися лучами из щели ставен прошил комнату.
* * *
Вот наконец мы нашли люк в подвал и ступили на склизлые ступени.
И я тут же налетел на Раевского, который, сделав несколько шагов, остановился как вкопанный. Помедлив, он прижался к стене, открыв мне странную картину. Прямо на ступени перед нами лежал Захер.
Он жил на этой ступени своей вечной жизнью, как жил много лет до нас и будет жить после нашей смерти.
Захер сиял равнодушным сиянием, переливался внутри себя – из пустого в порожнее.
Можно было смотреть на этот процесс бесконечно. Захер действительно создавал вокруг себя поле отчуждения, где всё было бессмысленно и легко. Рядом с ним время замедлялось и текло, как мёд из ложки. И мы долго смотрели в красное и фиолетовое мельтешение этого бешеного глобуса.
Когда мы выбрались из подвала, то обнаружили, что уже смеркается. Мы провели рядом с Захером целый день, не заметив этого.
Потом Раевский подогрел в таганке супчик, и мы легли спать.
– Ты знаешь, – сказал мой друг, – найдя Захер, я перестал быть самим собой.
Я ничего не ответил. В этот момент я представлял себе, как солдаты таскают трофейную мебель и вдруг задевают углом какого-нибудь комода о лестницу. Захер выпадает из потайного ящичка и, подпрыгивая, как знаменитый русский пятак, скатывается по ступеням в подвал. И с этого
