Сто лет Ленни и Марго - Мэриэнн Кронин
1 сентября 1951 года, в 12.30, мы с Джонатаном Эдвардом Докерти шли к алтарю на трясущихся ногах и с чужим обручальным кольцом. Мама моя плакала, но совсем не поэтому. А потом мы переехали в съемную квартирку рядом с Черч-стрит.
Я работала в универмаге, а Джонни, выучившись, устроился в стекольную мастерскую Даттона, где изготавливали оконные стекла и зеркала, и это было совершенно логично, ведь для меня Джонни стал и окном, и зеркалом. Порой казалось, что вижу его насквозь, а иной раз я смотрела на Джонни или высматривала Джонни, но видела лишь свое отражение.
Он оставался высоким и стройным, вдумчивым, но теперь я смотрела на него иначе, потому что знала, как у него отвисает челюсть во сне. Знала ту единственную песню, которую он без конца насвистывал. Джонни уже не казался таким интересным теперь, когда я понимала, что, сидя рядом со мной, он может молчать часами. Уже не казался таким очаровательным, ведь я слышала, как он сквернословит в гостиной, пытаясь вкрутить непослушную лампочку в патрон. Уже не казался таким умным, ведь я видела, как по воскресеньям в церкви он, в несуразном костюме, причесанный на косой пробор, пинает брата Томаса по ноге за то, что тот стащил его псалмы.
По настоянию матери Джонни мы каждое воскресенье ходили в церковь всей семьей: она, тетка Джонни, Томас, Джонни и я. Всегда садились на одну и ту же скамью – справа, рядом со статуей Девы Марии с младенцем Иисусом на руках. Чтобы занять ее, мы должны были прийти в 8.20, хотя служба начиналась в девять.
К первой годовщине свадьбы Джонни подкопил денег, мы сели в поезд и поехали с ночевкой на север, в высокогорья. Взяли с собой еду для пикника на берегу озера, и, хоть отправлялись в путешествие вдвоем, домой нас вернулось трое. Все шло, как и должно было. Я вышла замуж и теперь ждала ребенка.
Я не говорила Джонни до декабря. Точнее, вообще не говорила. Решила, пусть платьице скажет. Белое, с вышитыми на подоле парусниками. Шелковое, нежное, приятное на ощупь. Хоть для мальчика, хоть для девочки. Под Рождество я завернула его в бумагу, аккуратно уложила сверток в коробку, и тут же мне стало грустно, ведь тайна нашего с малышом сосуществования теперь откроется. Я одна в целом мире знала, что мой ребенок существует. А для него я была целым миром. Я делила с ним каждый звук, каждое ощущение.
Утром 25 декабря Джонни, развернув бумагу, долго смотрел в коробку. Я думала, он улыбнется, разволнуется, но это было бы лишь отражением моих собственных чувств.
Мы ждали его реакции – малыш и я. В конце концов Джонни отложил белое платьице, подошел, сгреб меня в охапку. Чудесная новость, сказал он и настоял, чтобы мы оделись и пошли сообщить обо всем его матери.
Ленни переезжает в Глазго
Эребру – Глазго, февраль 2004 года
Ленни Петтерсон семь лет
Это тоже записано на видео.
Я стою рядом с мамой в пальто, надетом поверх пижамы с динозаврами. В одной руке держу набитого шариками поросенка Бенни, в другой – свой заграничный паспорт, который мне доверили на время путешествия, я ведь уже взрослая девочка.
– Помаши дому на прощание, Ленни! – говорит папа из-за камеры.
Я нехотя машу.
– Скажи: “До свидания, дом!” – велит папа.
Я поворачиваюсь и гляжу в камеру.
К нам присоединяется мама – садится на корточки, обнимает меня, и рука ее утопает в моем пальто.
– Hej då huset![2]
Мы машем запертой входной двери.
Потом все вместе влезаем на заднее сиденье такси, и камера следует за нами. Водитель, кажется, измучился ждать. Папа передает камеру маме, а сам сражается с моим ремнем безопасности.
Затем – темнота.
Камера внезапно оживает в аэропорту, в зале ожидания. Отец, как заправский кинооператор, перемещает ее вдоль закрытых рольставнями магазинов – парфюмерии, одежды для серфинга, дорогих закусок и сладостей. Они не работают, потому что четыре утра, а кому в такой час нужны духи и плавки по заоблачной цене? Мама дремлет в кресле, она почти прозрачная. Я сижу рядом в слезах.
– Не плачь, моя хорошая! – говорит отец, и я, подняв голову, смотрю в камеру.
Затем – темнота.
В иллюминатор видно, что самолет взлетает, но камеру так трясет, к тому же снаружи мрак, и различить можно только пляшущие красно-белые пятна, а потом и они уходят вниз и исчезают из кадра.
– Вот мы и полетели, – тихо говорит папа в камеру, будто сообщая ей большой секрет.
А потом наводит камеру на меня. Я сижу, вцепившись в Бенни. Прижимаюсь носом к его рыльцу.
– Все будет хорошо, шалунья, – ласково говорит папа.
Папа снимает входную дверь и панораму гостиной, где коробок и чемоданов полно, а мебели явно маловато, и комментирует:
– Вот мы и на месте!
А потом продолжает экскурсию по дому – снимает кухню, где только одна лампочка горит, ванную, где прежние хозяева оставили персиковую туалетную бумагу и радио для душа в виде морского конька, спальню с двуспальной кроватью, где мама разбирает одежду. Затем идет в мою спальню, где я наконец-то сплю, сжимая Бенни в руках.
Камера включается вновь примерно через неделю, когда я вбегаю в дом в новенькой школьной форме. В школе Эребру я форму не носила и теперь почему-то очень горжусь своим голубым джемпером и тоскливого цвета юбкой в складку.
– Ленни улыбается! – комментирует папа в камеру. – Как прошел первый день?
Я показываю зрителям конфету – жевательную, желто-розовую – и улыбаюсь так, будто этот миг никогда и ни с чем не сравнится.
– Подружилась с кем-нибудь? – спрашивает папа.
Я хочу ответить, открываю рот, а затем – темнота.
Майские цветы
Элси с Уолтером рисовали деревянных манекенов, которых Пиппа поставила нам на стол. Рядом с Элси лежала белая роза на длинном стебле, одна-единственная, перевязанная черной лентой. Пушистая. Как накрученная на палочку сахарная вата. Элси с Уолтером стеснялись и смотреть друг на друга, и я не сомневалась, что за ее изысканным макияжем скрывается стыдливый румянец.
Увидев розу, Пиппа улыбнулась, но промолчала. Поставила передо мной манекена и объяснила, что художники используют таких для правильной передачи пропорций человеческого тела. Пиппа разрешила мне нарисовать ему лицо, и я, взяв в руки фломастер, наделила манекена распахнутыми глазами и широкой улыбкой. Я высоко подняла ему руки – пусть машет собратьям на соседнем столе. Нарисовала
