Другие ноты - Хелена Побяржина
– Ну как, Семен? Замерз? – спрашивает Журихин мужчину в костюме Барбоса.
Журихин протягивает ему бутылку, и тот делает несколько жадных глотков, словно пьет обычную воду.
– Где Сима? Идет она, черт бы ее…
Семен неопределенно пожимает плечами. Сейчас в своем костюме он выглядит особенно нелепо: сквозь грим проступает красное обветренное лицо, уши, пришитые к шапке, свисают двумя беспомощными сосульками, большой собачий хвост волочится сзади, как метла, и, приглядевшись, она понимает, что, пожалуй, он даже старше, чем представлялось поначалу. Невооруженным глазом видно, что Семен – молчун по своей природе, наверняка не получающий ролей со словами.
Бабушка Матрена, а вероятнее всего, названная Сима, тоже ярко загримированная и тоже в валенках, с красным платком на голове, в теплой куртке поверх цветастого платья, направляется к ним с одним из актеров и озорно смеется какой-то его шутке. Остановившись, они шумно прощаются.
– Подождать не могли? – У нее явный тембр народницы, резкий, как дверной звонок.
– А ты построй, построй еще ему глазки… – говорит Журихин, смачно сплевывая и затягиваясь сигаретой.
Семен стоит молча, предаваясь своим мыслям, смотрит невидяще на проходящие стайки людей и тихонько кряхтит, словно подтверждая правоту каких-то своих мыслей.
Она с удивлением обнаруживает, что все еще находится за сценой, продолжает стоять как пришитая и происходящее ей совсем не снится. Это явь трансформировалась в транс, соскользнула в сон, поглотила ее, и она позволяет себе тонуть, погружаться глубже и глубже в незнакомый мир посторонних людей. Не то что бы она была не в силах этому сопротивляться. Странно, но, похоже, ей это даже нравится.
– Идем с нами, – говорит ей Журихин. – Здесь недалеко, метров пятьсот – квартира Семена. Хорошая квартира, у него отец заслуженным артистом был… Идем. Посидим, выпьем, согреемся…
Журихин еще заметно зол на Симу, непонятно: это приглашение от чистого сердца или месть с целью насолить неверной Матрене. Но перспектива согреться и выпить, не заботясь о «потом», нарушая все мыслимые комбинации вечернего времяпрепровождения, кажется ей заманчивой. Робкий протест шевелится внутри: подозрение, что авантюра, в которую она собирается пуститься, может плохо закончиться, что нужно обдумать все ходы и варианты, дабы убедиться, что здесь нет никакого подвоха, в общем, нужно хорошенько поразмыслить, прежде чем…
– Семен, – говорит Барбос, запросто протягивая ей руку, расширяя невидимые границы и степень близости и сразу как-то воодушевляясь.
Она называет свое имя, последние секунды перед принятием решения отодвигаются на задний план, холод притупляет эмоции – «посидим, выпьем, согреемся», – и она следует в верном направлении к верной цели тепла разрешить все дилеммы, не внимая сомнениям.
Со стороны это, должно быть, выглядит странно: она – единственный из всех без грима и костюма находящийся в апофеозе карнавала просто человек. Фараонов муравей в кругу своих черных сородичей, точнее наоборот, черная невзрачная курица в окружении павлинов. Эта мысль занимает ее, она погружается в никому не нужные метафоры и аллегории, распространяя их внутри себя и забывая без сожаления, совсем не вслушиваясь в диалог рядом идущих.
– Не злись, Журихин, – без конца повторяет Сима, дергая Журихина за рукав и пытаясь заглянуть ему в глаза.
– Иди ты, – только и говорит он, время от времени спотыкаясь и сбиваясь с шага.
– А вы, позвольте узнать, в какой сфере работаете? – неожиданно интересуется Семен. Он заметно возбужден – этот немолодой человек в костюме из вытертого плюша, – и даже будто испытывает непонятную радость по поводу нового знакомства, или это только кажется?
– Как бы вам сказать… Я специализируюсь на аудиторских проверках предприятий…
Зачем она соврала. Ложь далась ей тем легче, что она наконец не без удовольствия почувствовала себя своей в этой актерской компании. Семен удовлетворенно кивает головой, но по его озадаченному лицу заметно, что он ничего не понял.
В подъезде дома-сталинки, куда они заходят, тепло и сыро одновременно, свет горит не на всех этажах, Журихин почему-то поднимается первым, уж не ослышалась ли она, что они идут к Семену, все молча следуют друг за дружкой, останавливаются у нужной двери и ждут, пока Семен отыщет ключ.
86
Новую информацию о себе узнаешь только в чрезвычайных или стрессовых ситуациях, вообще же о себе не слишком задумываешься, другое дело мысли о том, как лучше провести отпуск или что приготовить завтра на ужин. Особенно если ты ненавидишь готовить. Если ненавидишь, то именно этими повседневными заботами забита твоя голова, ты всегда найдешь себя там, где размышляешь: плов или гречка, или заморочиться на драники с мясом, или удовлетвориться магазинными пельменями. Никаким сквозняком не надует ни с того ни с сего задуматься, какой ты, собственно, тип: простой или сложный, или слишком трусливый, или чересчур безрассудный, только полоумный может выскочить на лестничную клетку к нездоровому соседу, не чувствуя опасности, расплескалась синева, расплескалась, девушка, даже в сердце синева затерялась, как это что это, нет, я не истекаю кровью, девушка, я ее выпускаю добровольно, говорит он, и из его правильно вспоротых вен, от запястья почти до локтя расплескалось – струится ручеек отчаяния, я впервые его разглядываю, этого соседа, раньше я только здоровалась с ним, не глядя, с его затылком или искусственной дубленкой – здоровалась, оказывается, он очень моложав, настолько, что можно представить, каким он был в детстве: вихрастый рыжий малый, с беличьими ресницами и конопушками на носу, задира с вечными струпьями на коленях. Мне бы так выглядеть в пятьдесят, думаю я невпопад, ему вряд ли больше, но и эти не дашь, ни одной морщинки, я сейчас принесу бинт, хотя здесь нужен жгут, говорю, глядя не на руку, а на его лицо, гладкое, как сыр, он достает нож, раскладной нож, один из тех, которыми бредят мужчины, когда задумывают коллекции холодного оружия, впрочем, я ничего в них не понимаю, а нож в его правой руке оживает, пока левая плачет неправдоподобно алым, нож выписывает вензеля, но мне некогда думать об этом, я сейчас принесу бинт и что-нибудь придумаю со жгутом, ждите. Стремительно вбегаю в квартиру, скорую, говорю, что? – Мечик спрашивает, вызывай скорую, что? – Мечик спрашивает, выдвижной ящик поддается не сразу, я беру бинт, задвигаю ящик, распахиваю дверцы, хватаю первую попавшуюся простыню в цветочек, дверца хлопает, вы-зы-вай, какой ты непонятливый, беру ножницы, делаю надрез, достаточно ли прочный жгут получится из х/б тряпки, а если в два слоя, Мечик говорит: а что сказать?
Человек умирает, говорю.
Открываю дверь. Алло, скорая? – говорит Мечик.
Человек не умирает. Он играется с ножичком, большой вихрастый малый, рисует им загогулины в воздухе правой рукой, выставив левую, точно нищий на паперти, заливая пол, нож складывается и тут же любопытно высовывает свое жало, так, чего доброго…
Рана, наверное, глубокая, лучше об этом не думать, предположим, это не рука, а кожаный мяч, мяч круглый, какой-то кожаный валик, предмет из кожи, покрытый рыжими волосками, нож щелкает у меня перед глазами, сосед пошатывается и выписывает ножом кренделя, не переставая пошатываться и щелкать – не переставая, кровь течет и не заканчивает течь, нужен тампон прямо на место раны, думаю я, откуда я это знаю, я это помню, из закромов памяти, если по сусекам поскрести, выкатывается информативный колобок с подсказками – все, чему тебя учили, а меня учили оказывать первую помощь, правда, детям, но. Сосед тоже почти ребенок. Просто большой и контуженный.
Сеточка в клеточку багровеет, бинт хлипкий и ненадежный, я опасаюсь надавить на рану, потому что боюсь причинить боль, поэтому наматываю, наматываю, сосед переминается с пятки на носок, точно заведенный, нож пляшет, Мечик выходит из квартиры, Мечик впадает в панику, Мечик сейчас все испортит.
Нож отдай, говорит Мечик. Ты сумасшедшая, он же тебя порежет, говорит Мечик.
Мне страшно. Что Мечик сейчас все испортит.
Нож мельтешит совсем-совсем у меня перед глазами. Бинт не помогает, он маленький и ненадежный. Не думать об этом.
А думать о: какие вы знаете виды кровотечений?
Артериальное? Капиллярное? Молекулярное… Стационарное… Где пережать: сверху или снизу, господи.
Нож
