Великая война - Александар Гаталица
По этой причине я оставался в больнице Вожирар на два месяца дольше положенного. В моей истории болезни писали, что у меня стабильно плохое состояние, а на самом деле щепетильные доктора держали меня только потому, что видели во мне печальное орудие смерти.
Вначале писали, что у меня проблемы с нервами, потом — с пищеварением и, наконец, я стал страдать лунатизмом… Чего они только не придумывали, чтобы подольше задержать меня! В момент выписки меня провожали со слезами, мне же казалось, что я чудом спасся, поскольку в последние дни уже думал, что превратился в заключенного при госпитале и навечно останусь в роли палача… Я выехал поездом до Марселя, потом пересел на другой — до Ниццы. Солнце юга умыло и очистило меня теплом, и через день или два я решил, что мои мучения закончились, но теперь мне снова стало хуже.
Моя милая Зоэ, я не вижу лица тех, кого я справедливо убил, я уже писал, что у них не было лиц. Я продолжаю думать, что закончил предназначенное мне дело, но не ошибаюсь ли я? Я больше не знаю, что хорошо и что плохо, но, мне кажется, после войны такие рассуждения не понадобятся ни одному живому существу. Только одну тебя я все еще люблю, целую твои руки и прошу тебя уговорить Нану, чтобы вы вновь приехали на побережье и разделили со мной мою печаль.
Твой Жермен Деспарбес».
ПЕРВОЕ ВОЕННОЕ РОЖДЕСТВО
Так писал один французский «доктор-смерть». Мехмед Грахо, австрийский доктор-смерть, в это время получил повышение — чин полковника медицины. Он стал начальником-смерть. Повышение он получил не потому, что был весьма успешным военным хирургом, а потому, что использовал кое-какие свои связи в Сараеве, и скоро в госпиталь Зворника поступил приказ, согласно которому доктор-смерть стал начальником-смерть. Теперь раненые которых продолжали оставлять во дворе императорской гимназии Зворника, как выброшенные кучи перезрелых дынь и гранатов, могли вздохнуть спокойно.
Мехмед Грахо продолжал выходить во двор, но его памятное распоряжение «Этого, этого и вот этого — ко мне» больше не имело той силы, что была после поражения императорской армии в сражении под Цером. Вначале и дела на Балканском фронте обстояли значительно лучше. Армия Двуединой монархии взяла Сербию в клещи, и капитуляция непокорного соседа уже была не за горами. Но скоро у Дрины начались тяжелые бои, уносившие жизни подобно Стиксу и Кокиту, река подхватывала и несла вниз по течению все плоды гнева к Саве и Дунаю, а те, как владыки вод забвения, укладывали на свое дно человеческий груз, не обращая внимания на имена и национальности.
Нашлись такие, кто и на этот раз смог спастись. К начальнику Грахо снова стало поступать множество раненых, а он передавал их своим хирургам, которые резали людей, как молодые деревья. Никто, однако, не заметил, что на операционном столе в госпитале Зворника умирало гораздо больше раненых, чем в госпиталях Тузлы, Мостара и Требинье. Но шла война, Великая война, на которой человеческая жизнь значила меньше одного генеральского слова, так что эту печальную особенность госпиталя в Зворнике никто не заметил.
Никому не было дела и до того, где и как Мехмед Йилдиз, стамбульский торговец приправами и специями, понял, что его Турция вступает в войну. У эфенди не было семьи, а своими единственными сыновьями он считал приказчиков и продавцов, которым он, впрочем, не доверил свое понимание текущего момента. В том октябре 1914 года Мехмед вошел в вагон идущего к Топкапы трамвая, который тронулся под гору и довез его до Айя-Софии, где на рассвете эфенди, как добрый мусульманин, совершал намаз, окруженный сотнями таких же стариков. Он заметил, что в рядах верующих, снявших обувь, больше нет молодежи, так как регулярная армия полностью отмобилизована и многие румелийцы уже на Кавказе, но, стиснув зубы, во время утренней молитвы он еще надеялся на мир и процветание праведной страны падишаха. После молитвы он собирался пройти пешком до своей лавки, но мелкий снег, слишком рано в этом году летевший с Босфора, заставил его снова сесть на трамвай. Пока тот, скрипя и позвякивая, тащился по склону у Золотого Рога вдоль дворцовой стены, эфенди подумал о снеге и о том, как этот снег удивит соловьев султана, когда тот после намаза нынешним утром выпустит их из клетки, чтобы они немного полетали над райским садом…
Воспитанный на поэме Низами «Хорсов и Ширин», поклонник авторов подлинной турецкой миниатюры, никогда не отступавших от канонов двухмерного изображения, эфенди добрался до своей лавки уже после семи часов. Проверил, что все его помощники совершили намаз, и подал знак к началу торговли. Открыл газету. Сидя в своей лавке в окружении специй, благоухавших в то утро особенно сильно, на первой странице газеты «Танин» он прочел, что в турецком правительстве кризис. В отставку подали министр строительства генерал Махмуд-паша и министр торговли и земледелия эфенди Сулейман, равно как и министр почты и телеграфа эфенди Оскан. Министр морского флота Джелем-паша и министр просвещения Дженан-паша приняли на себя временное управление ведомствами, оставшимися без руководства. Торговец не пожалел, что из правительства вышел этот сирийский католик Сулейман (он никогда ему не доверял), не стал переживать, что правительство покинул этот проклятый армянин Оскан, бывший там незваным гостем, но когда прочел, что в отставку собирается друг детства праведный Махмуд-паша, сказал про себя: «Быть беде!» — и все-таки продолжал надеяться, что труба войны не прозвучит над Золотым Рогом и над праведным и милосердным падишахом.
Затем Мехмед поднял взгляд от газеты и оцепенел. Никто не знал, что эфенди Йилдиз каждый день играет в маленькую игру — так, для себя, как некоторые западные люди раскладывают пасьянс. Между собой соревновались в продаже оранжевые и красные приправы с желтыми, зелеными и коричневыми. Победа первых была дурным знаком, победа вторых — благоприятным на этот день, но так как силы противников всегда были почти равны, только опытный взгляд хозяина мог определить, какие приправы победили и как он, следуя этим знакам, будет вести себя до вечернего намаза. Теперь он сложил газету и открыл рот. Но не успел он произнести свое «Быть беде», как увидел близкое несчастье собственными глазами. Для торговца
