Зимний путь - Жауме Кабре
(Какой он милый. Не рассказывает страшные подробности.)
– Смерть от голода, – прозвучал настороженный голос Хаима, – у многих народов была уготована предателям и лжецам; они обречены вечно питаться своей собственной ложью.
– Сущая правда, благородный Хаим, – отозвался Барух. – Однако доверять иноверцам я не мог и в некотором роде их чуждался. Поэтому мне приходилось скрывать свою истинную веру, и я постарался полностью выполнить поручения своего учителя, чтобы покинуть этот город, полный опасностей для всех, кроме приверженцев Рима.
(Какой он смелый. А глаза голубые, серые и зеленые.)
* * *
Барух Ансло провел свою последнюю ночь в святом городе Мюнстере, заметая следы. Для начала он сжег письмо паршивой старой крысы Мартена сыну. Потом спрятал в самом недосягаемом уголке своего тела список покупателей и имена значительных лиц, открывающие доступ в Блистательную Порту. Удостоверился, что ни один клочок обреченных им на уничтожение бумаг, ни один кусочек сургучной печати не избежал сожжения в пламени очага его каморки. Потом сочинил себе верительные грамоты, не имевшие никакого основания, кроме чернил и его собственного воображения. Когда труд был завершен, стояла глубокая ночь. Он хорошенько закутался и вышел во тьму, на белые улицы, держа за узду своего верного притихшего Ламберта, которого подвел ему хозяин постоялого двора.
3
– Моего коня зовут Ламберт.
– Нехорошо звать таким именем коня, – холодно протянул издалека Хаим.
– Невинный каприз почтенного Мартена. Ни на какое другое имя эта лошадь не отзывается.
(Ламберт, какое красивое имя у этого коня. Если когда-нибудь заведу коня, то назову его Ламберт, и пусть Хаим на меня злится, если хочет. Ламберт.)
– Ламберт очень мне помог, он верное, покорное создание и дважды спас меня от смерти.
(Как!)
Исаак Маттес предложил гостю отведать праздничного хлеба, халы, быть может, чтобы дать ему передохнуть или же попытаться как-то отплатить за множество опасностей, которым тот подверг себя, для того чтобы вручить ему бесценные бумаги. Барух благоговейно преломил плетеный хлеб. А Саре показалось, что прекрасные руки Баруха не преломляют хлеб, а гладят ее косы, и дрожь пробежала по всему ее телу.
– Дважды. Как-то раз темной ночью за мной погнались разбойники по самому краю заледеневшего озера Шармютцельзее, и я в седле лишился чувств от холода и от усталости; тогда он сам, стараясь не трясти меня, чтобы я не упал, доскакал во тьме до ближайшего постоялого двора и ржал возле дверей, пока хозяева не вышли мне помочь.
– Что за разбойники? Что за погоня? Что вы за бесстрашный человек?
– Мне страшен только мрак могилы, – мужественно произнес он. Потом улыбнулся, что-то ища глазами, и Темерль поняла, что ему нужно запить халу глотком вина. И сама наполнила кубок.
* * *
Он явился на площадь Святого Апостола Павла в назначенный час. Как ему и было обещано, у северного крыла здания, возле крытой галереи, не отделяясь от стены, его ждала неподвижная тень. Он привязал Ламберта к дереву и подошел к тени поближе.
– Ну что? – спросил он вместо приветствия.
– Его преосвященство согласен заплатить вам только четыре тысячи флоринов.
– В таком случае верните мне картину.
– Нет. Он уже оставил ее себе. Она ему полюбилась.
– Но стоит-то она пять тысяч!
– Нет. Она стоит столько, сколько вам соблаговолят заплатить.
– Я буду на вас жаловаться, ваше преподобие.
– Валяйте. С чего начнете? Где вы украли эту картину?
– Какое оскорбление. Я подмастерье в мастерской…
– Так вам нужны три тысячи флоринов или нет?
– Вы же сказали четыре?
– Теперь стало три.
Тень протянула ему руку с полным кошелем. Барух Ансло взволнованно взял его и заглянул внутрь. В сияющей белизне холодного снега он посчитал на глаз, что там лежало, золотыми монетами большого достоинства, что-то около двух тысяч пятисот флоринов. По его позвоночнику пробежала дрожь ярости. Он усмехнулся:
– Приятно было вести с вами дела, ваше преподобие.
Сначала он покрепче примотал кошель к поясу, потом вынул ножик и вонзил его сквозь бесчисленные слои одежды в живот епископского секретаря. Все произошло так быстро, что, когда его преподобие упал на землю и по снегу стало расходиться темное пятно, с его лица еще не успела исчезнуть язвительная улыбка, с которой он протянул кошель с двумя тысячами флоринов обманутому обманщику. Увидев, что несчастный еще жив, Барух начал кромсать его одежду. Стон секретаря сменился предсмертным хрипом.
– Не дери глотку, я знаю, что ты явился один.
– Позови на помощь. Я не хочу умирать. А скрыться ты и так успеешь.
– Сперва гони деньги.
Епископский секретарь простонал «не убивай меня» и лишился чувств. Бенедикт Ансло наконец нащупал его кошель. Этот был куда толще. Он так разозлился, что снова вонзил нож в благородное брюхо епископского секретаря. Потом оттащил его преподобие в угол у стены собора и там в конвульсиях оставил. Однако, отойдя на несколько шагов и, вероятно, сжалившись над бесполезным его страданием, вернулся к своей жертве. Нож ловко скользнул по горлу, прорезая в нем зловещую улыбку, и бесконечно измученный секретарь, обманутым обманщиком обманутый обманщик, перестал дрожать и утих.
Вместо того чтобы ехать по дороге на Франкфурт, которая вывела бы его прямо к Дунаю, вместо того чтобы отправиться в Стамбул, как два или три раза говорил хозяину постоялого двора, он повернул коня навстречу восходящему солнцу, в сторону Вальдорфа, по заброшенной тропе, в надежде отомстить. Прощай, Ракель Сорг. Бьюсь об заклад, мы снова встретимся в Магдебурге или где-нибудь еще ближе к востоку.
Когда солнце осветило заснеженную дорогу, он осадил Ламберта и заглянул в кошель его преподобия. Вороватая дрянь знала свое дело и умело сыграла на тщеславии его преосвященства сиятельного епископа города Мюнстера: в кошеле лежало, монетами большого достоинства, более тринадцати тысяч золотых флоринов. Вот и верь после этого людям.
4
– Но что же это были за разбойники?
– Это произошло за Мюнстером.
– Прошу тебя, не будь столь нетерпелива, возлюбленная Темерль. Дай гостю время рассказать все по порядку.
(Пусть он располагает моим временем, как хочет.)
Барух Ансло поблагодарил Исаака Маттеса за добрые слова. Отхлебнул вина и продолжал:
– Когда все доверенные мне поручения были исполнены, ничто более не удерживало меня в этом городе, нетерпимом к чужестранцам, и, следуя наказу почтенного учителя, я направился
