Зима - Наталья Игоревна Гандзюк
– Поздравляю, – сказала сестра и улыбнулась.
Уходят люди. Лучшие из нас уходят. Исчезают, как дым! А такие, как я, живут, представьте себе, малюют. А я больше ничего и не умею! Могу писать картины и любить Дианочку. И то… Что значит, научиться любить? Постигнуть Бога. А как его постичь? Всю жизнь постигаем и всё никак. Уходят титаны, человек мельчает. И не остановишь их, не скажешь: «Не уходи! Побудь с нами!» Даже если взять за руку, удержать невозможно, как попытаться остановить на небосводе Солнце. Да… И я ухожу. Мне семьдесят пять. Я болен. Сколько ещё осталось? Кто превзойдёт меня и даст мне уйти с радостью? Кто покажет мастерство своё и предстанет в силе? Вот я жду от вас подвига. Подвига, может, негромкого, но ежедневного, небольшого. Подходите к холсту с трепетом! Стрепетом просыпайтесь! С трепетом живите.
Вероятно, по-настоящему дружить может только тот, кто всё потерял. Дружба возникает в разломах. Люди обнаруживают друг друга в момент высшей боли, опустошения и принимают сразу. Просто принимают и всё. Просто входят друг к другу в жизнь и становятся всем. Так бывает. Так вышло, что Вадим и Василий приняли друг друга. Быть может, приняли от отчаяния, от безнадёжности. Так одинокий человек, подбирающий котёнка, подбирает собственное сердце и оживляет его. Да много примеров! Порой, мужчина и женщина принимают друг друга не из страсти, а из жалости, из желания помочь. Страсть проходит. Только любовь остаётся. Так вот, Василий, как бысказать, усыновил Вадима, а Вадим обрёл отца. Эта странная пара появлялась в разных местах, обследовала помойки, клянчила еду на рынках, да много чего… Наверное, за всю свою жизнь Вадим не прочёл столько книг. Он читал Толстого, Достоевского, Лескова, Гоголя. Иногда на помойку выносили целые библиотеки, и они с Василием с наслаждением переносили книги к себе в каморку. У них имелись Лосев, Флоренский, Сухомлинский, и даже Ницше и Юнг нашли свой сухой уголок рядом с Данте и Петраркой. И, о, радость, однажды они заполучили Библию!
Дни шли за днями, и на пороге стояли первые осенние дни. Василий рисовал непрерывно, как будто боялся чего-то не успеть. Вадим читал. Когда он погружался в очередную книгу, приступы прекращались. Оноказывался под защитой Ясунари Кавабаты или Джона Голсуорси, и перед ним разворачивалисьбесконечные миры. В каждой книге открывался закон. Из одного события обязательно возникало другое; в связи с тем, что перед этим произошло, – третье, а впереди… маячило четвёртое и пятое; а потом следовало разрешение. Вариантов этих разрешений было не так много. В каждой книге решалась математическая задача или шахматная партия. Даже если это была фантастика, внутренние закономерности зарождений и развитий событий были одни и те же. Только Библия была для него непостижима, как непостижима собственная жизнь. И когда он читал какой-нибудь противоречивый зашифрованный стих, что-то открывалось в его душе. Открывалось до конца навстречу непонятным словам, как до конца однажды он открылся Василию, бывшему автомеханику, ныне художнику и философу, уже прожившему на этой Земле шестьдесят пять лет.
После процедур, которые следовали за родами, Нине положили на живот грелку со льдом и перевезли её с малышом в просторную одноместную палату. Малыш спал. Нина привстала, подтянула к себе железную кроватку, заглянула к нему и посмотрела в лицо. Не было в это мгновение существа на Земле дороже и ближе. Нина перелилась в ребёнка и обнаружила в нём высший смысл своего бытия.
Ежедневно, ежемгновенно мы теряем время своей жизни. Песок сыплется сквозь пальцы. Эта бесконечная потеря, собственно, и является нашей жизнью. Только что родившийся человек уже начинает терять секунды, минуты и дни. И как обнаружить смысл в череде бесконечных потерь? Может, только за смертью мы обретаем бессмертие? Или оно само является нашей сокрытой сутью, неким параллельным существованием невзирая на, вопреки, согласно и благодаря. Эта суть отделена от течения времени. Она знает смерть, как самоё себя. И жизнь для неё, как рябь, возникающая на воде. «Всплеск в тишине». Пожалуй, самым большим несчастьем в человеческой жизни является не сама смерть. Иногда наши дети умирают раньше нас. Это страшно. Ты не знаешь, каким способом отдать свою жизнь, чем пожертвовать, чтобы спасти своё дитя. Ты не знаешь.
Священник, отец Андрей Орлов потерял сына в последние летние дни. Мальчик умер на операционном столе. «Граф» перестал есть и спать. Горе его было глубоко и сильно. Если бы не матушка… Женщины, наверное, мудрее. Они часто плачут, быстрее успокаиваются. Матушка Елизавета вдруг поняла, что сын уже в руках Божиих, а вот отец оказался на самом краю, и она всё время была рядом, держала за руку, а когда муж хотел остаться один, сидела за дверью и молилась. Надо улыбаться, надо давать ему силы. Надо подставить плечо. Жизнь свою посвятивший служению Богу и людям Андрей вдруг оказался беззащитным и обнажённым. Силы оставили его.Похороны проходили на Даниловском кладбище. Когда сняли крышку гроба для прощания, Андрей помолился, поцеловал сына в лоб, и после этого тело сына преобразилось, вытянулось, приобрело другие очертания. Вместо сына в гробу лежала белоснежная лилия и источала сильный аромат. Отец перекрестился, но видение не исчезло. Потом крышку гроба заколотили и тело опустили в землю.
– Ты видела? – спросил он матушку.
– Да, – тихо ответила она.
Матушка Елизавета позвонила Николаю поздно вечером. Было воскресенье. И наконец оказавшись дома после роддома, Коля дотянулся до «Пяти озёр». Когда его рука налила себе вторую рюмку, раздался звонок, после которого он опять по-военномустал собираться.
– Да, сейчас еду, матушка. Скоро буду.
Хорошо, что не успел напиться, подумал Николай,хватая ключи от машины и спускаясь вниз по лестнице.
– Я хочу, чтобы ты поговорил со мной не как прихожанин, а как друг.
– Я понял, батюшка! Примите мои соболезнования.
– Слаб я оказался, Николай. И вера моя, выходит, не крепка. Растерян я.
– Так разве можно такое по-другому пережить? Быть может, в вашей растерянности и проявляется Божий промысел. Вы же не машина, батюшка, вы человек.
– Человек, человек… Священник я, а не знаю, как горе пережить. Не ведаю, где взять сил. Завтра утром идти служить, а ноги не идут. Других учу, а сам… Потерю принять не могу. Сапожник без сапог. Я вчера в гробу видел вместо сына… цветок. Это же мне послание Божие! Мне, понимаешь, Николай. А я не верю, всё в домыслы пускаюсь. Лукавый меня путает.
– Может, выпьем? – нерешительно спросил Николай.
– Может, и выпьем. Но если слёзы мне облегчения не приносят, неужто
