Зеленая гелевая ручка - Элой Морено
– Над чем смеемся? – спросил Годо, подошедший в этот момент с кофе в руках.
Мы зовем Годо так, потому что его полное имя Годофредо слишком уж величественное, как говорит он сам с присущим ему чувством юмора. Годо способен играть словами, как профессиональный жонглер. Это один из самых тонких и креативных умов среди всех, кого я когда-либо встречал, который явно находится не на своем месте. Годо мог бы быть писателем, скульптором, певцом, в общем, художником в широком понимании этого слова, но вместо этого он тратил свою жизнь на строчки и последовательности кодов.
Сколько людей в мире находятся не на своем месте? Сколько людей в мире с нереализованными способностями, окруженных невежами, не способными даже разглядеть эти навыки? Годо точно был одним из них, думал я. Жаль только, что на телевидение пускают исключительно креативщиков, которые могут придумать разве что заезженные фразы: «Я поменяю ваш шампунь на два моих…»
В другом отделе прямо напротив Эстреллы сидел Фелипе: зануда, футбольный фанат, приставала из приставал. Один из тех людей, от которых просто невозможно отделаться, когда они начинают говорить с вами, и, просто слушая их, вы уже понимаете, что устали, что они вам надоели с их техническими подробностями, с их несокрушимой риторикой, с их невыносимой тяжестью. Он постоянно говорил о футболе, об этом чертовом футболе. Я ненавижу футбол. Вернее, так: нет никакого смысла в том, чтобы его ненавидеть, он просто мне не интересен, как не интересно фехтование, парусный спорт или поло…
Его фразы всегда были одинаковыми: «Ты можешь поверить, какой гол он пропустил в последнюю минуту! Этот судья дальше своего носа не видит! Выдумали какой-то офсайд! У нас черная полоса! Вчера мы провели одну из лучших игр года! Мы выиграли последние десять матчей!»
– В смысле, «мы выиграли»? Что значит «мы»? Что значит «мы победили»? – разозлился я однажды, в один из тех дней, когда все идет не так.
Я набросился на него, не задумываясь, так грубо и так дерзко, что хотел было остановиться, но уже не смог:
– Ты случайно зарплату не получаешь в твоей команде? Что это такое «мы выиграли»? Ты ни черта не выиграл! Ты что такого сделал, чтобы выиграть? Ты играл? Ты тренировался, может, каждый день? Или получил миллион евро за игру? Нет, ты просто потратил немного заработанных денег на то, чтобы купить спортивный журнал, который печатает новости исключительно о футболе, а когда нет новостей – сам их придумывает. Ты потратил деньги на покупку билета, чтобы посмотреть игру, потратил восемьдесят евро на шарф, красная цена которому не больше пяти, чтобы ходить в нем на стадион. А те, кто действительно победил, так это они – чертовы невежды, – и на этом я угомонился.
Мы с Фелипе несколько минут смотрели друг на друга. Мы ненавидели друг друга, он, конечно же, сильнее. Никто не говорил ни слова, никто даже не шевелился. Я развернулся и ушел первым.
Я признаю, бывали дни, когда я становился жестоким. Я перешел границу, теперь я это знаю, тогда я этого не понимал – у меня просто выдался неудачный день. Фелипе потребовалось больше недели, чтобы вновь заговорить со мной.
И когда он это сделал, он заговорил со мной о футболе.
* * *
Грустная среда.
Самое точное определение того мартовского дня. Это была не особая среда, не веселая среда, не грандиозная, не скромная, даже не незабываемая. Она была грустной. И закончилась вполне ожидаемо: ручкой, по-прежнему стоящей в стаканчике на моем столе.
Я присмотрелся внимательнее и издалека увидел ее. «До завтра», – прошептал я ей, уходя.
Грустно спустился вниз и вышел на улицу.
Грустно вошел в гараж, чтобы сесть за руль автомобиля.
Грустно приехал домой, без каких-либо надежд и иллюзий и даже без надежд на таковые.
Грустно их поцеловал, принял душ, и даже вода не смогла унести с собой всю эту грусть.
Я лег в кровать, никому ничего не сказав, и просто стал ждать, пока кто-нибудь с грустью начнет меня искать.
– Что-то случилось? – удивила меня своим вопросом Реби.
Она была там, рядом со мной, сидела на краешке кровати, положив ладонь мне на щеку. С той нежностью, которая возникает только перед лицом тяжелой болезни или невыносимой грусти.
– Нет, просто сегодня я очень устал. И потом, у меня немного болит голова, так что я, наверно, не буду ужинать, – соврал я. – Карлито уже спит?
– Да, не переживай, я что-нибудь перекушу и тоже лягу, – она поцеловала меня в лоб, чего я никак не ожидал.
И этот поцелуй напомнил мне о том, что я по-прежнему ее любил, что она по-прежнему была нужна мне, но только так, как бывают нужны близкие люди в сложные моменты жизни. Как нужны родители, когда вы лежите на больничной койке, как нужна жена, когда вас неожиданно уволили с работы, как нужен друг, когда вы нуждаетесь в помощи. Именно так я нуждался в ней, и никак иначе.
Я провожал ее взглядом, когда она встала и отправилась на кухню.
Она выключила свет. Закрыла дверь в спальню, чтобы шум ее жизни не беспокоил меня.
Она вернулась довольно быстро. Вошла молча, думая, что я уже заснул. Включила тусклый свет на тумбочке и, повернувшись спиной к зеркалу, начала раздеваться. Она еще не успела переодеться после работы.
Притворившись, что сплю, я следил за ней сквозь ресницы. Она медленно сняла блузку, расстегивая пуговицу за пуговицей, и осталась в черном бюстгальтере, который выгодно подчеркивал еще упругую грудь. Затем расстегнула боковую молнию на юбке, позволив ей упасть на пол. Двумя маленькими прыжками, отдаленно напомнившими шаги, избавилась от нее, оттолкнув в сторону. Лежа в кровати, я наслаждался ее образом: слегка изогнутой спиной, плавно переходящей в округлые, подкачанные, прекрасные бедра. Передо мной было тело, перечеркнутое тремя линиями: черным бюстгальтером, крошечным треугольником черных стрингов и такими же черными туфлями на каблуках.
Она отправилась в ванную.
Я ощутил – и был крайне удивлен – легкое возбуждение. Мне почему-то стало стыдно, и я никак не мог понять причину этого чувства: возможно, из-за отсутствия привычки, возможно, из-за того, что я наблюдал за ней тайком.
Я продолжал притворяться спящим, прислушиваясь к звукам воды, убегающей куда-то вдаль, зубной щетки, скользящей по ее зубам, закрывающейся дверце шкафчика.
Как только наступила полная тишина, она вернулась обратно в спальню.
Она приблизилась ко мне уже без лифчика, с обнаженной грудью, мягко раскачивающейся в
