Александр Блок - Стрелец. Сборник № 1
Bottom
Действительность была слишком колючая для моего большого характера, — но все же я очутился у моей дамы, огромною серо-голубою птицею распластавшись по направлению карниза и таща крыло в тенях вечера.
Я был у подножия балдахина, поддерживающего ее обожаемые драгоценности и ее телесные совершенства, большой медведь с фиолетовыми деснами и с шерстью, поседевшей от горя, с глазами под кристаллы и серебро консолей.
Все было тень и рдяный аквариум. Под утро, — воинская воинственная заря, — я побежал на поля, осел, размахивая и трубя о моих убытках до тех пор, пока Сабиняне предместья не бросились к моими воротам.
Фразы
Когда мир преобразится в один только черный лес для наших четырех удивленных очей, — в одно взморье для двух верных детей, в один музыкальный дом для нашей ясной симпатии, — я вас найду.
Пусть здесь внизу есть только один старец, спокойный и прекрасный, окруженный небывалою роскошею, вот я у ваших ног.
Если и исполнила все ваши воспоминания, — если я та, которая умеет скрутить вас, — я вас задушу.
Когда мы очень сильны, — кто отступает? очень веселы, — кто осмеян? Когда мы очень злы, — что сделают с нами? Наряжайтесь, танцуйте, смейтесь. Я никогда не смогу отправить Амура за окно.
Подруга, нищая, уродливое дитя! как это тебе все равно, эти несчастные, и эти работницы и мои затруднения! Свяжи себя с нами твоим невозможным голосом, твоим голосом! единственное лестящее в этом подлом отчаянии.
Пасмурное утро в июле. Вкус пепла летает по воздуху; — запах сыреющего дерева в очаге. — вымоченные цветы. — беспорядок гуляния, — изморозь каналов по полям, — зачем уже не игрушки и не ладан?
Я натянула веревки от колокольни до колокольни: гирлянды от окна до окна; золотые цепи от звезды до звезды и я танцую.
Верхний пруд дымится постоянно. Какая ведьма поднимется на белом западе? Какая фиолетовая листва опустится?
В то время, как общественные деньги утекают на братские праздники, колокол розового огня звонит в облаках.
Оживляя приятный вкус китайской туши, черная пудра тихонько падает на мое бдение. Я гашу огни в люстре, я бросаюсь на постель, и, повернувшись в сторону тени, я вас вижу, мои дочери! мои королевы!
Сказка
Государя утомило упражняться постоянно в совершенствовании пошлых великодуший. Он предвидел удивительные революции любви, и подозревал, что его жены способны на лучшее, чем это снисхождение, приятное небу и роскоши. Он хотел узнать истину, час существенных желаний и удовлетворения. Было это или не было заблуждением благочестия, он хотел. По крайней мере, он обладал достаточно обширным земным могуществом.
Все женщины, которые знали его, были убиты: какое опустошение сада красоты! Под ударами сабли они его благословили. Он не требовал новых, — женщины появились вновь.
Он убивал всех, которые шли за ним после охоты или возлияния. — Все шли за ним.
Он забавлялся душением зверей роскоши. Он поджигал дворцы. Он кидался на людей, и рубил их на части. — Толпа, золотые кровли, прекрасные звери, все еще существовали.
Разве можно находить источник восторга в разрушении и молодеть свирепостью! Народ не роптал. Никто не оказывал содействия его намерениям.
Раз вечером, он гордо ехал верхом. Гений появился, красоты неизреченной, даже неприемлемой. Его лицо и его движения казались обещанием множественной и сложной любви, невыносимого даже счастья! Государь и Гений вероятно уничтожились в существенном здоровьи. Как могли они не умереть? Итак, умерли они вместе.
Но Государь скончался в своем чертоге, в обыкновенном возрасте. Государь был Гений. Гений был Государь. — Ученой музыки недостает нашему желанно.
Бродяги
Жалкий брат! Что за ужасные бдения ты перенес ради меня! «Я не был ревностно поглощен этим предприятием. Я насмехался над его слабостью. По моей вине мы вернулись в изгнание, в рабство». Он предполагал во мне несчастие и невинность, очень странные, и прибавлял беспокойные доводы. Я, зубоскаля, отвечал этому сатаническому доктору, и кончал тем, что достигал окна. Я творил по ту сторону полей, пересеченных повязками редкой музыки, фантомы будущей ночной роскоши.
После этого развлечения, неопределенно-гигиенического, я растягивался на соломе. И почти каждую ночь, едва только заснув, бедный брат вставал, с гнилым ртом, c вырванными глазами, — такой, каким он видел себя во сне — и тащил меня в залу, воя о своем сне идиотского горя.
Я, в самом деле, в совершенной искренности ума, взял обязательство возвратить его к его первоначальному состояние сына Солнца, — и мы блуждали, питаясь палермским вином и дорожными бисквитами, и я спешил найти место и формулу.
Исторический вечер
В какой-нибудь вечер, например, когда найдется наивный турист, удалившийся от наших экономических ужасов, рука художника оживляет клавесин лугов: играют в карты в глубине пруда, зеркала, вызывающего королев и миньон; есть святые, покрывала, и ниши гармонии, и легендарные хроматизмы, на закате.
Он вздрагивает при проходе охот и орд. Комедия услаждает на подмостках газона. И смущение бедных и слабых на этих бессмысленных плоскостях!
В своем рабском видении Германия строит леса к лунам; татарские пустыни освещаются; старинные возмущения шевелятся в центре Небесной Империи; за каменными лестницами и креслами, маленький мир бледный и плоский, Африка и Запад, будет воздвигаться. Затем балет известных морей и ночей, химия без ценности, и невозможные мелодии. То же буржуазное чародейство на всех точках, куда нас ни приведет дорога! Самый элементарный физик чувствует, что невозможно покориться этой личной атмосфере, туману физических угрызений совести, утверждение которой уже есть скорбь.
Нет! момент бань, поднятых морей, подземных объятий, унесенной планеты, и основательных истреблений, — уверенности, так незлобно указанные Библией и Нормами, — он будет дан серьезному существу для наблюдения.
Однако это не будет действие легенды!
Демократия
Флаг идет нечистому виду, и наше наречие заглушает барабан.
В центрах мы будем питать самые циничные беспутства.
Мы будем умерщвлять логические восстания.
В странах освобожденных и распущенных! — на службе самых безмерных промышленных и военных эксплуатаций.
До свиданья здесь, все равно где. Рекруты доброго стремления, мы будем иметь жестокую философию; невежды науки, колесованные для комфорта; смерть для мира. который идет. Это настоящее шествие. Вперед, дорогу!
Александр Беленсон
Кульбин
Любитель перца и сирени.Любезный даже с эфиопками,Поверил: три угла — прозреньеИ марсиан контузит пробками.
Он в трели наряжает стрелыИ в мантии — смешные мании.— Сократ иль юнга загорелыйИз неоткрытой Океании?
И, памятуя, что гонимыйЛегко минует преисподнюю,— Плакатно-титульное имяЧертить, задора преисполненный.
Когда же, уединившись с БогомИскусству гениев не сватаешь,Он просит вкрадчиво и строгоИзвестности, а также святости.
Московские стихи
Посв. Ф.А.Б.
Оставив скучный Петроград,Бегу, — конечно не в Антверпен,Ведь я не жду иных наград,Когда не скажет милый взгляд:«Источник нежности исчерпан».
Пусть я — чужой колоколам,Кузнецкому ненужен мосту,Но может быть я нужен вам,Но сердце рвется пополамТак убедительно и просто!
В купэ томясь не час, не два,Усну пустой и посторонний,Как вдруг услышу я: «Москва»,И растеряю все слова,Лишь вас увижу на перроне.
Голубые панталоны
О, голубые панталоныСо столькими оборками!Уста кокотки удивленной,Казавшиеся горькими!
Вонзилась роза, нежно жаляУступчивость уступчивой,И кружева не помешалиНастойчивости влюбчивой.
Дразнили голым, голубея,Неслись, играя, к раю мы…Небес небывших Ниобея,Вы мной воспоминаемы.
О. Розанова. Голубые панталоны
Николай Кульбин
Кубизм
Хождение зрителя по мукам
