Николай Сумишин - Уроки
Наконец жена въедливо усмехнулась:
- Ты настойчивый!
- Ива! Я тебя очень прошу...
- Ты настойчив: вон как продвигаешься по служебной лестнице... не снизу вверх, а сверху вниз. - Она засмеялась, но в глазах было столько холода, столько холода...
Василий Михайлович ниже наклонился над столом.
- Оставь эти шутки, тем более что они не твои.
Такое заявление конечно же возмутило Иванну Аркадьевну.
- А чьи же они, если не секрет?
- Героев телепередачи "Тринадцать стульев". Разве нет? - Василий Михайлович миролюбиво взглянул в глаза жене, но они ничего доброго ему не обещали.
- Вот как! Если уж на то пошло, то ты - один из героев этой передачи! Пан Беспальчик!
Вскоре страсти за столом утихли. И потому, что Василий Михайлович немного отступил, и потому, что они оба просто устали.
- То, что медленно скатываюсь, как ты сказала, вниз, - заявил под конец Василий Михайлович, - закономерное явление... Я, Ива, много думал, это не так просто... Жизнь идет вперед, а мы стареем и часто не поспеваем за ней. Возьми Фока... Да что там говорить!
И все-таки последнее слово было за Иванной Аркадьевной:
- Это хорошо бы прозвучало на партсобрании, а не в перепалке с женой!..
После вкусного обеда Василий Михайлович пошел в сад. Он любил посидеть в саду с сигаретой в руке. Дымок от сигареты струился вверх, приятно щекотал ноздри, яблоки вразброс валялись на траве - надо будет взять ведерко и собрать, деревья распростерли ветви над землей. Дух вольности и покоя господствовал здесь круглосуточно, и в нем хорошо отдыхалось после напряженного дня.
Тулько сидел в саду, мирно дымилась сигарета в руке, и тут ему принесли весть - можно сказать, самую страшную в его директорской биографии. Вначале он услышал какие-то крики возле дома. Насторожился, прислушался. Узнал голос Ирины Николаевны, но слов не мог разобрать. Потом увидел жену. Она выбежала из-за угла дома, белая, как папиросная бумага:
- Вася!.. Беда!.. Твои школьники...
Эти слова она, казалось, не выкрикнула, а прошептала.
За ней стояла опухшая от слез Ирина Николаевна:
- Ой, Василий Михайлович, ой, горе! Деркач и Важко... насмерть. Украли машину и перевернулись...
Василий Михайлович, наверное, должен был подняться, пойти навстречу женщинам, как-то высказать свое отношение к трагическому происшествию, успокоить жену и Ирину Николаевну. Но он сидел, словно пронзенный током, и только губы его шевелились:
- Украли, украли...
РОМАН
- Меня просто бесит эта Липинская! - высказывал Роману свое возмущение Левко Нежный после заседания комитета.
Они бежали по ступенькам - Роман впереди, Левко за ним.
- "Это раз, это два, это три..." Не могу! А ты молодец! В самом деле было бы неплохо, если бы мне вместе с аттестатом вручили свидетельство сатураторщика. Почему они сразу об этом не подумали? В колхозе - дело другое, там давай механизаторов, там - поле. А у нас - сахарный завод, и родители наши - сахаровары. - Левко замолчал, взял Романа за локоть. - Не грусти, друг. Выговор, подумаешь... Деловые люди всегда в выговорах, как облепиха в ягодах...
- Да нет, откуда ты взял... Ерунда.
В школе тихо, прохладно. Пол недавно вымыли, он еще не высох как следует. От стен, от дверей веяло грустью. На улице тоже, хотя и светило солнце, звенела затаенная грусть, ведь осень уже наступила, а за ней вот-вот заявится и зима... Роман слушал Левко невнимательно. Он согласно кивал, а сам думал, как бы избавиться от говорливого товарища. Ему хотелось закрыть глаза и посидеть одному где-нибудь в уголке. И чтобы было тихо. Совсем тихо. Надоели разговоры, вздохи, смех... Все надоело. Не нужно Роману даже тайн, которые так старательно прячут взрослые. Не нужно ему знать, отчего умер его отец, почему на второй же день Митька подружился с человеком, который его глубоко оскорбил. Пусть они носят свои тайны при себе, пусть тешатся ими днем, а ночью кладут под подушку: может, приснятся. Роману все равно. Он хочет тишины, покоя. Суета стала его обессиливать, нервировать.
"Перейдем двор и - гуд бай, товарищ дорогой. Тебе направо, мне налево", - подумал Роман.
Выйдя из школы, они увидели во дворе толпу ребят. Над головами торчали лопаты, поблескивали на солнце острые лезвия.
- Это же наши! - выкрикнул Левко. - Ну, Валька, молодец!
От толпившихся ребят отделилась Валя Дашкевич, староста класса. Вначале Роман ее не узнал. Голова Вали была по-старомодному повязана белой косынкой, на плечах - старенькая и большая (наверно, матери) кофта, на ногах - черные резиновые сапоги.
- Левко, вот и мы! Веди, приказывай... - Дашкевич весело засмеялась.
- Я? - удивился Левко. - Почему я? Он будет руководить, - и показал на Романа.
- Как же он будет руководить, если он сердитый такой? - засмеялась Тоська, прозванная в классе Злючкой. Она подошла ближе: - Что, мальчик, попало на орехи?
- Попало! - встал между ними Левко. - А тебе только дай язык поострить. Вот так, с кондачка...
Тоська удивленно подняла брови, серьезно спросила:
- А что такое, Левко?
- А такое. Надо меру знать... Идем, товарищи!
Толпа подростков поплыла через двор школы в долину. Наверно, один только Любарец был хмурым среди веселых одноклассников. Он с радостью бы повернул домой, но обстоятельства оказались сильнее его. Они уверенно руководили им, равнодушно выслушивая жалкое бормотание его души.
- Роман...
Любарец оглянулся: Женя Иванцова. Сейчас и она начнет успокаивать, обязательно скажет что-нибудь против Липинской. Как же, логика. Логика всесильна. Ей мир подвластен. Жизнь развивается по ее законам. А впрочем, кто знает. Вопреки всякой логике Важко подружился с Деркачом.
- Роман, ты... того...
- Я думаю сейчас, Женя, о вещах, далеких от этого заседания, - спокойно сказал Роман. - Я думаю: почему иногда люди поступают против своей воли, делают не то, что должны были бы делать?
- Обиделся... Поверь, я была против с самого начала. Приедет Анна Васильевна, все изменится, вот увидишь.
- Наивная ты, Женя. Может, что-нибудь и изменится. Что-то, но не кто-то... Оставим этот разговор...
- Упрямый. И гордый. Можно было бы рассказать, как все случилось на самом деле, я ведь уверена: ты так просто драку не устроишь...
- Мне все равно... Оставь меня!
Женя махнула рукой, отошла от Романа.
"Грубо поступил с девушкой... А почему она лезет, сочувствие свое сует под нос! Может, действительно, повернуть домой? Пойти вот так прямо через огороды, через сады. Дома тихо, безлюдно, только я и тишина..."
Роман вздохнул: надо идти вместе со всеми, надо идти, потому что вчера воевал за этот поход.
Когда пришли на место, когда улеглось первое удивление (Валя Дашкевич чуть не заплакала; она гладила поседевший корень ивы точно так же, как и Миронович), когда были сказаны все слова, которые можно было сказать, выражая гнев против людей, сажавших эти деревья, а потом забывших о них, когда, наконец, Тоська шагнула в воду и набрала в сапоги воды, Левко распорядился:
- Начинайте, ребята, копать ямы. Диаметр... Валя, дай-ка лопату. - Он быстро измерил корень ивы, дал припуск. - Полторы лопаты, думаю, хватит. Идем! Кто в сапогах, тот будет деревья подкапывать. Кто без лопаты, будет сменным. Ну, бригада, ух!..
- А ты словно родился бригадиром, - иронично заметила Тоська. Она сидела на краю рва и выжимала портянки.
- Работать мы тоже умеем! Валя, ты пока подожди. - Левко ловко отметил ширину будущей ямы и стал копать.
Против каждой ивы стало по двое ребят. И вскоре зачернели на берегу семь кругов.
Роман подошел к Тоське:
- Можно твою лопату?
- А я?
- А ты посиди подсохни...
- Нет-нет, не выйдет.
- Я тебя прошу.
Тоська подняла голову, сочувственный огонек вспыхнул в ее седоватых, как мгла, глазах и погас. Губы снова растянулись в усмешке:
- Все-таки перепало тебе! На, возьми... И забудь в труде свои обиды. Чудак... из прошлого столетия. - Она притопнула, потому что в мокрый сапог не входила никак нога. - Космический век, а он принимает близко к сердцу такие мелочи. Что ж, иди копай землю, тяжелый труд успокаивающе влияет на впечатлительные натуры.
Роман ничего не ответил. Взял лопату и встал рядом с Левко. Разговоры обходили его стороной, не принося никаких хлопот. У него была лопата, был черный круг перед глазами. Копал быстро и думал только об одном: выбросить бы побольше земли, чем Левко. Иногда посматривал на угол Неллиной хаты, и тогда неясная тоска овладевала им. Они так давно не виделись, так давно, что и вспомнить трудно...
Выкопали одну иву, еще одну... Роман подумал: можно теперь будет идти на исповедь к Мироновичу. Подумал и улыбнулся.
Вспомнил еще Костю Дяченко. "Пусть ты и непричастен к кому-либо, а влияешь на его судьбу - уже тем, что ты есть, что ты живешь на белом свете. Каков ты - вот главное, ибо отсюда начинается твое влияние на окружающих..."
- Эге-ге-гей! - пронзил тишину над прудом чей-то тревожный, как крик чайки, голос. Он прилетел от домов на взгорке, коснулся притаившейся воды, словно плоский, брошенный кем-то камень, и запрыгал по серебряной ее поверхности звонким эхом.
