Сергей Солоух - Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

свежеокрашенной под мелкой майскою листвой. И в самом

деле, в то время, как припухлость деликатнейшую, пирожок с

частями мелкими впридачу, овевал беспечный ветерок,

накрытые небрежно сорочкой сползшей голова и руки на

неуютной, темной стороне скамейки белой почивали, травы

ночной дышали ароматом.

— Эй, девка, бляха-муха, живая, нет?

Похоже, да. Стоять не может, правда, сама никак, но

жмурится, от света желтого безжалостного фар пытается

закрыться ладонью узкой, икает, вздрагивает, и, наконец,

сумев качан тяжелый, непослушный поворотить к тому, что

держит слева, несчастного отвратным смрадным жаром

обдает:

— Найдите его, — слеза мгновенно набухает,

стекляшкой вспыхивает, зигзаг блестящий оставляет на щеке:

— Найдите гада, мальчики.

Определенно невменяема. Но то, что очевидно было

парочке ублюдков, Павлухе и Юрцу, которые лишь мерзко

оскалились, да переглядывались гнусно, когда Малюта,

переходя из рук одних в другие, меж делом вдруг начинала

выть, скулить и хлюпать носом:

— Где Сима? Сима где? — отнюдь не показалось

таковым суровым людям в серых кителях, в фуражках с

красными околышами праздничными. Улыбочки, усмешечки с

обветренных и пропыленных лиц пусть не сбежали, но (чего,

конечно, можно было ожидать вполне) и не расплылись,

стальными фиксами не заиграли, не брызнули слюной горячей

во все стороны. Господь всемилостив, внезапно стали

постными, кривыми, глуповатыми, фигня какая, накинули на

плечи телке шинель, пропахшую бензином (б/у без пуговиц) и

в часть дежурную свезли.

Где с первыми лучами раннего рассвета она не

протрезвела, не сгорела от стыда, не умерла, нет, просто

спятила, сошла с ума, мозгов лишилась окончательно, то есть

на все вопросы наводящие, паскудные и подлые наредкость

старлея кадыкастого, с готовностью, охотно, отвечала

коротким, мстительным кивком:

— Да, да, он самый, Дмитрий Швец-Царев.

Кто от любви до ненависти путь шагами мерил, тот

утверждает, раз, и там. Возможно. Однако, наши зайчики

почти три года по дороге разочарований тащились, бедные,

влачились без надежды когда-нибудь прийти из пункта А в

пункт Б.

А ведь могли бы быть избавлены от испытания сего, в

покое и в неведении о сути непотребной себе подобных

пребывать, когда бы не желание (с абстрактной точки зрения

похвальное, конечно) Полины Иннокентьевны Малюты своей

дочурке, дуре Ирке, хорошее образованье дать. И впрямь, ну,

чему могли научить дочь управляющего рудником Ирину

Афанасьевну Малюту полуграмотные (еслив, оставалися, с

Топок) учителя из вверенного волею судьбы Полине

Иннокентьевне педколлектива Верхне-Китимской средней

школы?

Ах, надо быть врагом ребенку своему.

Итак, благодаря заботе и предусмотрительности своей

наредкость дальновидной матери, Малюта Ира семи лет

отроду покинула поселок рудокопов, в котором за кольцами

запреток с высокими, похожими на марсиан Уэллса вышками,

ее отец был господином абсолютным для пары тысяч душ, и

уехала, с пожитками перебралась в большой и светлый

областной центр, в мир, где уже другие папки делами

заправляли. Да.

Но, правда, поселилась не в той похабной (с

прекрасным видом на излучину Томи) квартире, куда вчера

компания веселая из "Льдины" прикатила, в другой, в обители

семейной тети Оли, родной сестры Полины Иннокентьевны, с

кузиной Катькой разделила комнату, а с Лерой Додд и двор, и

парту.

Заметить надо, Ольга Иннокентьевна, доцент,

преподаватель кафедры обогащения полезных ископаемых

Южносибирского горного, сестры решенье трудное и

одобряла, и поддерживала. А почему? А потому, вообразите,

что не могла забыть, как в юности студенческой услышала

короткие щелчки сухие, когда случилось ей к куску

невзрачному породы обрубок трубки на длинной рукоятке

поднести.

Вот так, из лучших побуждений, от чистого сердца.

И что же девочка? Росла, не отличаясь прилежанием

особым, аккуратностью, отнюдь нет, не блистала, зато в

подвижные играла игры и неизменно культурно-массовым

заведовала сектором. Носила фартук с кружевами, глаза

скосив, курносый изучала свой в кружочке оловянном зеркала

карманного, а вечерами, не очень часто, но бывало, гуляла с

Лерой Додд по освещенному Советскому проспекту. Смешили

козы тех, кому за тридцать, губами одинаковыми.

А тех, кому нет восемнадцати, бросали в жар, лишали

аппетита, сна, теченье мерное потоков в сосудах юных

нарушали, и вследствие сего у особей иных (в угоду чреслам

неуемным) катастрофическое ухудшение кровоснабженья

мозга головного порою наблюдалось.

Конечно, чем еще, как ни рассудка временной потерей

возможно объяснить, ну, скажем, Димы Швец-Царева

поведение. Зашел однажды десятиклассник с зелеными, как

камешки для крупных и безвкусных сережек золотых, глазами,

в кафе-мороженое "Льдинка", поднялся, в кармане куртки

внутреннем бутылку ноль-пять литра грея, на второй этаж,

ленивым взором публику окинул, что смешивала джем с

мороженым, и в бар на третий идти внезапно расхотел.

— Привет, — сказал девицам незнакомым, у столика

остановившись, улыбкой замечательной очаровав, — У вас не

занято?

— Да нет, — ответом было глазенок быстрых раз-два

три, лоб незнакомца-нос-и-зайчик-желтый от замысловатого

прибора осветительного на липкой полированной столешнице.

Собственно, с этого дня и начинается любовь. Отсчет

ведется поступков идиотских, безумных выходок и эскапад

невероятных, короче, сплетен, домыслов, досужих разговоров,

легенд и мифов.

Малюта с Симой, пара живописная, определенно друг

для друга были созданы. Природа обделила в равной степени

обоих тормозами, стоп-кранами, ремнями безопасности, зато

снабдила беззаботно лыжами, колесами, сиреной, плюс

пропеллер, конечно же, на реактивной тяге. А приходящее

благодаря лишь воспитанию, среде и положению сознание

того, что ты при всем при этом еще и не обязан дороги

разбирать, оторванной от дома барского Малюте красавчик

Сима просто возвратил.

Волшебник, одним движеньем э… инструмента,

скажем так, скорей слесарного, чем музыкального, не

слишком видного, зато неугомонного и до смешного, право

же, анекдотически неутомимого.

Иначе говоря, в тот вечер, побрезговав мороженым,

зато беседу ни о чем без видных усилий, легко и просто,

умудрившись растянуть на добрых полтора часа, известный

троечник из школы номер двадцать шесть отправился, шурша

листвой сентябрьской, двух девятиклассниц из третьей

провожать до дому.

— А про то, как Василию Ивановичу недосуг было,

знаете?

Не знали и смеялись дружно.

Итак, едва лишь Лера, жившая на сорок метров ближе

к Советскому проспекту, исчезла в проеме низком своего

подъезда, как пламенный герой ее подруге Ирке предложил

зайти в соседний и емкость застоявшуюся, несомненно, в

кармане куртки синей финской, без лишних церемоний

осушить.

Пяток глотков "Кавказа", доселе ей неведомого, такое

впечатление произвели на девочку из Верхнего Китима, что

идиотка не только согласилась на подоконнике облупленном

расположиться, но, мама-завуч, товарищ Инесса Арманд — дух

святой животворящий, оплодотворяющий, не возражала даже

слишком уж, когда ладошка наглая взволнованного сверх

всякой меры вонючей жижею гаденыша (без слов, только

сопел красивый нос у мочки уха дуры-крали) стала

сопровождать пупырышки беспутные, веселый холодок все

безогляднее, все дальше вдоль нежных и незагорелых изгибов

Иркиного стана.

Он и к себе успел впустить сквозь зубчики замочка

молния немного сквознячка, но… тут внезапно распахнулась

на площадке шумно дверь, и наши горемычные любовники,

теряя туалета части важные, ломая каблуки и оправляясь на

ходу, посыпались по лестнице на улицу.

Не вышло.

Еще четыре потребовалось подхода, две поллитровки

портвейна, шампанского огнетушитель и двести граммов

коньяка, прежде чем наконец-то беднягам удалось сыграть, не

прикасаясь, впрочем, к клавишам, у фортепиано, в доме

отдыха "Шахтер Кузбасса", в паучьем сцены закутке собачий

вальс.

Отметили победой трудовой ноябрьскую годовщину

Великой пролетарской революции. Не подкачали,

отрапортовали.

Есть!