Викентий Вересаев - Два конца
– Вот что: килек не надо, будет селедка. Лучше винограду купим.
Моряк поклонился Александре Михайловне. Это был жених Тани, Журавлев. Они пошли под руку через улицу к колониальному магазину. Александра Михайловна смотрела вслед, смотрела, как они тесно прижимались друг к другу, и еще сильнее чувствовала свое одиночество.
IV
Назавтра, в воскресенье, Александра Михайловна лежала под вечер на кровати. Ей теперь вообще хотелось много лежать, а вчера она к тому же заснула, когда уже рассвело; в соседней комнате пьяные водопроводчики подрались с сапожником, били его долго и жестоко; залитого кровью, с мотающейся, бесчувственною головою, сапожника свезли в больницу, а водопроводчиков отвели в участок. Потом воротился домой тряпичник, тоже пьяный, и стал бить свою жену; она ругалась и как будто нарочно задирала его, а он бил ее еще жесточе.
В комнате никого не было. Взрослые разошлись, дети играли на дворе.
Громкий голос спросил в коридоре:
– Здесь Колосова живет, Александра Михайловна?.. Эй, есть кто тут?
Александра Михайловна поспешно поднялась с постели, застегивая на груди кофточку. В комнату вошел Ляхов, с тросточкой в руке.
– Здравствуйте!.. Вот так квартира – нигде никого нет!
Александра Михайловна холодно ответила:
– Здравствуйте!
– Моя жена не у вас?
– Нет тут вашей жены.
– Нету… Гм!
Ляхов сел на качавшийся стул и, играя тросточкою, внимательно оглядывал обстановку.
– Ваш покойный муж был глуп, – неожиданно сказал он.
Александра Михайловна заволновалась.
– Василий Васильевич, если по-хорошему пришли, то так, а нет, то лучше ступайте отсюда!
– Он был глуп. Он вас не умел ценить. Если бы он был немножко поумнее, он бы вас холил, на руках носил бы. Он бы понимал, какая у него хорошая жена. А он вас только обижал.
Ляхов странными, что-то таящими в себе глазами оглядывал Александру Михайловну, и она, волнуясь, сама того не замечая, оправляла юбку и нащупывала пальцами, все ли пуговицы застегнуты на груди.
– Бросьте мастерскую, приходите ко мне жить, – продолжал Ляхов и придвинулся со стулом к кровати. – Я вам буду платить каждый месяц тридцать два рубля. Катьку прогоню, дам ей отдельный паспорт. Я без вас не могу жить.
Александра Михайловна, все больше волнуясь, встала и подошла к окну.
– Я не понимаю, Василий Васильевич, как вам не стыдно это говорить! Ведь вы были друг Андрею Ивановичу, он вас любил…
– Он был подлец, завистник! Он меня нарочно перед смертью женил на Катьке, по злобе, чтоб вы мне не достались.
Александра Михайловна засмеялась.
– Неужели? Скажите, пожалуйста!.. Мы ее, кажется, напротив, – отговаривали идти за вас.
– Я для того только и в больницу ходил к Колосову, чтоб посмотреть, скоро ли он сдохнет, – вызывающе сказал Ляхов.
– Василий Васильевич, уходите отсюда вон. Я вас не желаю слушать!
– Зачем вы к окну ушли?
Ляхов тяжело дышал, с тем же странным, готовящимся к чему-то лицом. Он встал и подошел. От него пахло коньяком. Александра Михайловна старалась подавить вдруг охватившую ее дрожь. Ляхов, бледный и насторожившийся, с бегающими глазами, стоял, загораживая ей дорогу от окна. Задыхаясь, она поспешно заговорила:
– Василий Васильевич, что же это будет? Раньше в мастерской и на улице не давали мне проходу, а теперь уж на квартиру ко мне приходите? Сами подумайте, разве же так можно!
– Я вам сказал, что я вас люблю. А что раз сказал, от того уж никогда не отступлюсь. Все равно, вы мне достанетесь, покою вам не будет… Я своего добьюсь…
Ляхов теперь тоже задыхался. Крепкий, с мускулистым затылком, он смотрел в лицо Александре Михайловне замутившимися, тупо-беспощадными, как у зверя, глазами. И Александра Михайловна поняла, – от этой животной, жестокой силы ей не защититься ни убеждениями, ни мольбами.
В дверях показался высокий, широкоплечий Лестман. Он снял с головы котелок и застенчиво приглаживал ладонью белесые волосы.
– Иван Карлыч, здравствуйте! – громко сказала Александра Михайловна и с неестественным оживлением пошла к нему навстречу мимо Ляхова.
Ляхов обернулся. Глаза его насмешливо вспыхнули.
– А-а, явленые мощи! Что так долго не являлись? Тебя уж тут заждались. С утра ждут, – что это милый не приходит?.. Местечко, значит, занято! Та-ак!..
Он засмеялся, надел шляпу и, не прощаясь, вышел…
Александра Михайловна радушно говорила:
– Садитесь, Иван Карлыч! Сейчас будем чай пить!
Она все еще не могла справиться с бившею ее дрожью. Лестман с недоумением следил за нею.
– Такой нахал этот Ляхов, просто я не понимаю! – сказала она. – С самого того времени, как Андрей Иванович помер, не дает мне нигде проходу. В мастерской пристает, на улице, на квартире вот… И придумать не могу, как мне от него отделаться!
Лестман покачал головою.
– Он всегда был нахал. Это не было корошо, что ваш муж уж давно его не прогонял.
Александра Михайловна сходила за кипятком, заварила чай. Лестман молча стал пить. От его приглаженных, словно полинявших волос, от плоского лица с редкою бородкою несло безнадежно трезвою скукою.
– Что это у вас, Иван Карлыч, рука завязана? – спросила Александра Михайловна.
– Это я себе руку зарезал на работе… Фельдшер посыпал каким-то пульвером [От немецк. Pulver – порошок (Ред.). От немецк. Schnaps – водка (Ред.).], и еще больше заболела. Только я понял, что фельдшер неправильно сделает. "Нет, – я думаю, – надо не так". Взял спермацетной мази, снапса и вазелина, сделал мазь, положил на тряпку, и все сделалось сторовое. Теперь уже можно работать, а раньше эту целую неделю и не работал.
– А у вас как, платят, когда заболеешь?
– Если доктор записку дает, тогда платят семьдесят пять копеек за каждый день. У нас доктор очень добрый, всем дает, а только я не хотел брать. Мастер всегда сердится за это. Лучше же я не буду брать, тогда он мне будет давать хорошую работу.
Александра Михайловна вздохнула.
– Видно, везде мастера обижают рабочего человека!
– А вам и теперь всегда дают плохую работу? – осторожно спросил Лестман.
– Плохую. Так теснит мастер, просто я не знаю. Уж думаю, не перейти ли в другую мастерскую.
Лестман медленно мигнул, и в белесых глазах проползло что-то. Александра Михайловна прикусила губу и замолчала. Ей стало ясно: да, он ждет, чтобы она совсем запуталась и чтоб тогда пошла к нему. И ей вдруг представилось: где-нибудь в темной глубине моря сидит большая, лупоглазая рыба и разевает широкий рот и ждет, когда подплывет мелкая рыбешка, чтоб слопать ее.
– Вы сколько же теперь саработаете? – осторожно выпытывал Лестман.
Александра Михайловна стала врать.
– Да зарабатываю собственно ничего. Двадцать рублей, когда постараешься, – двадцать пять. Жить можно, ничего, а только все-таки обидно, – зачем они неправильно поступают!
Она низко наклонилась над чашкою, чтоб Лестман не видел ее лица, а сама думала: "Всем, всем им нужно одного – женского мяса: душу чужую по дороге съедят, только бы добраться до него…" Она резко и неохотно стала отвечать на вопросы Лестмана, но он этого не замечал. Помолчит, выпьет стакан чаю и расскажет, как он в Тапсе собирал муравьиные яйца для соловьев.
– Нужно взять две ольховые палочки, сдирать с них козицу и в воскресенье утром положить крестом на муравьиную кучу. Все муравьи уйдут. Можно эти яйца продавать, фунт стоит восемьдесят пять копеек.
И опять молчит.
Наконец он встал уходить. Александра Михайловна проводила его до выхода, воротилась и села к окну. Смутные мысли тупо шевелились в мозгу. Она не старалась их поймать и с угрюмою, бездумною сосредоточенностью смотрела в окно. Темнело.
В комнату сходились жильцы, за перегородкою пьяные водопроводчики играли на гармонике. Александра Михайловна надела на голову платочек и вышла на улицу.
В сумерках по панели проспекта двигалась праздничная толпа, конки, звеня и лязгая, черными громадами катились к мосту. Проходили мужчины – в картузах, фуражках, шляпах. У всех были животные, скрыто похотливые и беспощадные в своей похотливости лица. Толпа двигалась, одни лица сменялись другими, и за всеми ими таилась та же прячущаяся до случая, не знающая пощады мысль о женском мясе.
Александра Михайловна свернула в боковую улицу. Здесь было тише. Еще сильнее, чем всегда, она ощущала в теле что-то тоскливо сосущее; чего-то хотелось, что-то было нужно, а что, – Александра Михайловна не могла определить. И она думала, от чего это постоянное чувство, – от голода ли, от не дававших покоя дум, или оттого, что жить так скучно и скверно? На углу тускло светил фонарь над вывескою трактира.
Стыдясь самой себя, Александра Михайловна подумала: "Зайти разве, выпить?"
Она постояла, внимательно огляделась по сторонам и тихонько скользнула в дверь.
Народу в трактире было немного. За средним столом, под лампой-молнией, три парня-штукатура пили чай и водку, у окна сидела за пивом пожилая, крупная женщина с черными бровями. Александра Михайловна пробралась в угол и спросила водки.
