Лев Толстой - Том 19. Избранные письма 1882-1899
Нынче встал в 8, убрался, разобрался вещами, сходил к Агафье Михайловне, к Катерине Копыловой и после обеда поеду пахать. Я вспомнил одно дело: этот Клопский, который писал такое трогательное письмо, говорил мне, что у него есть стихи*. Я сказал ему, что меня не интересуют стихи. Это может огорчить его, и стихи могут быть хороши. Я думаю, Сережа помнит его адрес. Пошли к нему эту записку*.
Целую тебя и всех детей от малых до больших.
Вчера поехал пахать. Вернулся в 7-м часу и очень устал. Хотел послать письмо, — сам свезти, но проспал. Вчера же пришла вечером с Файнерманом одна одесская девица*. Она приехала сюда назад тому неделю и живет у Прокофья Власова на деревне. Я хорошенько не мог понять ее и не буду стараться; а буду стараться выпроводить ее отсюда, так как все эти лишние чужие лица — есть великая тягость. Узнал я про нее следующее: она дочь крымских помещиков, воспитывалась в астраханской гимназии, потом жила с сестрою в Одессе в библиотеке. Она, как говорит, с молодых лет имела страсть к деревенской жизни и физическому труду. Родители ее ей в этом препятствовали. В Одессе она прочла: «В чем счастье»* и решила пойти в деревню работать. Сначала хотела ехать на Кавказ, но потом выдумала ехать в Ясную Поляну. Здесь она ходила раз на поденную. Здесь же она от Файнермана взяла «В чем моя вера» и прочла в первый раз, и говорит, что ее все взгляды теперь изменились, и не решила еще, что ей делать. Революционеркой она не была. Она знает по-английски, по-французски, ей 24 года, худая и скорее болезненная. Вот все, что я о ней узнал. Надеюсь, что она скоро уедет. Я же, пока она не уедет, постараюсь игнорировать ее. Если бы ты была тут, то ты бы поняла ее лучше и могла бы посоветовать. Несмотря на усталость, я отлично спал и прекрасно себя чувствую. Теперь 1-й час, я немного занялся — больше обдумыванием и конспектом — будущего, чем работой и теперь 1-й час иду пахать. Погода свежая, но сухая. По вечерам жуки и соловьи, трава так и лезет, и зелена, и свежа, и радостна, — удивительно. Нынче верно получу письма. Я не столько проспал — тебе послать письмо, сколько хотелось тебе обстоятельно описать эту странную девицу. В пользу ее говорит то, что она очень скромна, и вчера вовсе не хотела приходить ко мне, но я просил Файнермана пригласить ее с тем, чтобы понять, что такое и зачем она приехала.
Целую тебя, милый друг, и детей от мала до велика, и особенно Андрюшу и Мишу.
Приписываю вечером, 10 часов. От 1 до 7 пахал и устал, и наелся и здоров физически и духовно, как лучше не желаю и как желаю всем.
80. С. А. Толстой
1886 г. Мая 4. Ясная Поляна.
Пишу утром с тем, чтобы не торопиться вечером. Гостей своих* вчера спровадил и остался с большим удовольствием один. Целый день шел дождь. Я походил по лесу, — сморчков не нашел, но набрал фиалок. Дома было много приходивших мужиков. Всегда была бедность, но все эти года она шла, усиливаясь, и нынешний год она дошла до ужасающего и волей-неволей тревожащей богатых людей. Невозможно есть спокойно даже кашу и калач с чаем, когда знаешь, что тут рядом знакомые мне люди — дети (как дети Чиликина в Телятинках, кормилица Матрена Тани) — ложатся спать без хлеба, которого они просят и которого нет. И таких много. Не говоря уже об овсе на семена, отсутствие которых мучает этих людей за будущее, то есть ясно показывает им, что и в будущем, если поле не посеется и отдастся другому, то ждать нечего, кроме продажи последнего и сумы. Закрывать глаза можно, как можно закрывать глаза тому, кто катится в пропасть, но положение от этого не переменяется. Прежде жаловались на бедность, но изредка, некоторые; а теперь это общий один стон. На дороге, в кабаке, в церкви, по домам, все говорят об одном: о нужде. Ты спросишь: что делать, как помочь? Помочь семенами, хлебом тем, кто просит, можно, но это не помощь, это капля в море, и, кроме того, сама по себе эта помощь себя отрицает. Дал одному, 3-м, почему не 20-и, 1000, миллиону. Очевидно, нельзя дать, отдав и все. Что же делать? Чем помочь? Только одним: доброй жизнью. Все зло не от того, что богатые забрали у бедных. Это маленькая часть причины. Причина та, что люди и богатые, и средние, и бедные живут по-зверски, — каждый для себя, каждый наступая на другого. От этого горе и бедность. Спасенье от этого только в том, чтобы вносить в жизнь свою и потому других людей другое — уважение ко всем людям, любовь к ним, заботу о других и наибольше возможное отречение от себя, от своих эгоистических радостей. Я не тебе внушаю или проповедую, я только пишу то, что думаю — вслух с тобой думаю.
Я знаю, — и ты знаешь, — всякий знает, — что зло человеческое уничтожится людьми, что в этом одном задача людей, смысл жизни. Люди будут работать и работают для этого, почему же мы не будем для этого самого работать.
Расписался бы я с тобой об этом, да почему-то мне кажется, что ты, читая это, скажешь какое-нибудь жестокое слово, и рука нейдет писать дальше. Погода нынче прелестная, жаркая. Нынче хочу на ночь истопить дом. А завтра в самое солнце открыть. Уж и нынче вверху воздух ходит теплый, и сырости не очень слышно. Я помню, ты перед отъездом говорила что-то о ключе от ключей. Дала ты мне его или нет? Если не дала, то пришли, если же да, то напиши. Его нет, а я закажу ключ новый. Дом вымыт, и если постоит так, то дня через 4 можно переезжать. Только как у вас дела. Что кашель малышей? Приехал ли Колечка*? Прощай, милая. Видел тебя нынче во сне, что ты меня обижаешь. Это значит обратное. Да будет так. Целую тебя и детей. Как хорошо, что Илья с Левой с тобой сидят. Так и надо. Больше в кучке. Маша перестала ли плакать? Перестала ли Таня нанимать за 5 рублей лошадь на час? 5 рублей хлеб на месяц детям вместо корок. Боюсь, что в Москве это непонятно. И жду, жду поскорее вас всех сюда. Благодарствуй за яблоки и апельсины (лишние). Вообще ты очень мною озабочена. А я здоров совершенно. Чего ни хвачусь, все есть. Все ты положила.
Получил твое письмо. На девиц ты напрасно так напала*. Они запутанные, но очень добрые и чистые. Об Орлове* я нынешний год тоже слышал. Это очень жалко.
81. Н. Н. Златовратскому
1886 г. Мая 20? Ясная Поляна.
Дорогой Николай Николаевич!
Простите, что не отвечал на то письмо ваше — не мог тогда*. Я душевно радуюсь тому сочувствию, которое вы выражаете и испытываете к Бондареву. Я еще больше полюбил вас за это. Я написал кое-что в виде предисловия*. Пожалуйста, прочтите и напишите мне свое мнение.
<2> Я очень недоволен написанным. Вспоминаю о вас, знаете, по какому случаю. Много встречаю людей, напоминающих мне того пьяницу портного, которого вы мне читали. Это верный признак, что образ художественный, настоящий. Кончили ли вы? Дайте это в «Посредник»*. Вам и бог велел быть одним из лучших сотрудников. Постараюсь написать для сборника*.
Дружески целую вас и желаю спокойствия душевного для работы. Передайте мой привет вашей жене.
Л. Толстой.
82. А. Н. Островскому
1886 г. Мая 22? Ясная Поляна.
Любезный друг, Александр Николаевич!
Письмо это передаст тебе мой друг Владимир Григорьевич Чертков*, издающий дешевые книги для народа. Может быть, ты знаешь наши издания и нашу программу, если нет, то Чертков сообщит тебе. Цель наша издавать то, что доступно, понятно, нужно всем, а не маленькому кружку людей, и имеет нравственное содержание, согласное с духом учения Христа*. Из всех русских писателей ни один не подходит ближе тебя к этим требованиям, и потому мы просим тебя разрешить печатание твоих сочинений в нашем издании и писать для этого издания, если бог тебе это положит на сердце. Обо всех подробностях, если ты согласишься (о чем я очень прошу и в чем почти уверен), то о всех подробностях — что, как печатать и многом другом — переговори с Чертковым. Я по опыту знаю, как читаются, слушаются и запоминаются твои вещи народом, и потому мне хотелось бы содействовать тому, чтобы ты стал теперь поскорее в действительности тем, что ты есть несомненно — общенародным в самом широком смысле писателем*.
Дружески целую тебя и желаю душевного спокойствия и здоровья.
Лев Толстой.
83. В. Г. Черткову
1886 г. Мая 27–28. Ясная Поляна.
Получил ваше письмо*, милый друг, и очень рад был ему. Мое — пожалуй, не застанет вас в Петербурге. Мы живем хорошо. Продолжаю понемногу работать — больше теперь руками, чем головой, так как больше тянет к этой работе. Кроме того, много гостей. Был Озмидов, Грибовский, Марья Александровна Шмит и Сосновский и теперь тут. Озмидову я был очень рад. И мне очень хорошо было с ним. Я рад тоже тому, что в моих домашних разрушилось предубеждение к нему. Грибовский очень молод. Это главное, что надо помнить о нем, и еще то, что первое пробуждение его душевной деятельности было революционное — так называемое научное. Какая это страшная чума! То же и еще в гораздо большей степени с Сосновским. Мы часто обманываемся тем, что, встречаясь с революционерами, думаем, что мы стоим близко рядом. Нет государства — нет государства, нет собственности — нет собственности, нет неравенства — нет неравенства и многое другое. Кажется, все одно и то же. Но не только есть большая разница, но нет более далеких от нас людей. Для христианина нет государства, а для них нужно уничтожить государство; для христианина нет собственности, а они уничтожают собственность. Для христианина все равны; а они хотят уничтожить неравенство. Это как раз два конца несомкнутого кольца. Концы рядом, но более отдалены друг от друга, чем все остальные части кольца. Надо обойти все кольцо для того, чтобы соединить то, что на концах.
