Константин Паустовский - Колхида
- Человек должен верить в свою силу,- продолжал Пахомов,- и тогда он заставит реки поворачивать течение и будет выращивать лимоны в Сибири. Я говорю серьезно. Человек должен верить в силу своего искусства. Когда участник похода аргонавтов поэт Орфей пел и играл на лире, море переставало шуметь. Греки писали об этом совершенно серьезно. Они в это наивно верили. Они верили в силу искусства, а техника - то же искусство, товарищ Кахиани. Будем же верить в нее, как греки верили в лиру Орфея. Вы воплощаете в жизнь миф о завоевании Колхиды, о золотом руне, о смелом походе аргонавтов. Честь вам и слава!
- Я вас очень уважаю,- пробормотал Кахиани и смутился,- поэтому я вам верю. Пусть будет по-вашему, пожалуйста!
Невская прислушивалась к разговорам. Она слышала слова о Язоне, о легендах, о тракторах и летчиках, слышала веселый говор рабочих, пронзительный смех Михи, хриплый голос Гулии, болтовню детей и сдержанные шутки Чопа.
Оркестр играл незнакомую бурную мелодию. Солнце бродило по скатертям, стаканам, бутылкам, по загорелым рукам людей. Солнце заглядывало в стаканы и просвечивало темное вино. Солнце превращало в золотую пленку корку лаваша.
Было шумно и просто, как бывает в большой дружной семье.
Невская молчала. Безошибочное чувство, что сейчас с ней случилось что-то хорошее, в чем она не отдает себе отчета, не покидало ее. Но что же случилось?
"Дружба! - вдруг подумала она.- Пришла настоящая дружба, самое лучшее, что может быть в мире. Только в работе, в опасностях, столкновениях и победах, поражениях и спорах выковыва-ется это чувство, присущее нашей эпохе, величайшее из человеческих чувств!"
Невская посмотрела на рабочих. Многие из них улыбались ей и подымали за ее здоровье стаканы. Они гордились ею - женщиной-ученым, той женщиной, что плечом к плечу работала с ними всю ночь под ливнем, когда размывало валы. Они гордились Невской, прекрасной женщиной в необыкновенном, сверкающем платье.
Невская посмотрела на Габунию, Кахиани, Пахомова. Все это были друзья. Они продолжали спорить о мифах.
Взгляд ее остановился на Чопе. Христофориди, Елочка и Сосо, открыв рты, смотрели на капитана. Он им что-то рассказывал и делал суровое лицо. Потом он засмеялся, и дети звонко захохотали. Невская сама засмеялась, не зная чему.
Солнце коснулось вершин деревьев. Оно быстро спускалось к закату. Его косые лучи превратили л истцу в груды бронзы.
Солнце уже тонуло в море, за разливом лесов, когда общий гомон и смех прорезал высокий, почти девичий голос Михи. Все стихли. Миха пел старинную грузинскую песню:
У Ираклия царство и сила,
Одного лишь купить он не мог.
Да, царица его не любила.
Не пускала к себе на порог.
Габуния наклонился к Невской, переводя ей слова песни. Пахомов прикрыл глаза рукой. Кахиани смотрел, прищурившись, на канал, где струилась темная и чистая вода. В ней отражалось вечернее небо.
Царь в сады уходил, одиноко
Там бродил до румяной зари,
И смеялись над нищим жестоко
Пастухи, земледельцы, псари.
Чоп дрожащими пальцами вертел пустой стакан от вина. Он знал грузинский язык и понимал песню. Будь она проклята, моряцкая жизнь! Ему казалось, что поют о нем, старом моряке, никогда не знавшем любви.
У меня за душою шальвары,
А на поясе - только кинжал,
Но с улыбкой царицы Тамары
Я богаче Ираклия стал.
Тяжелый цветок ударил Чопа по руке. Посыпались темные лепестки.
Капитан повертел цветок в руках и засунул в петлицу. Он узнал его: такие черные и уже осыпающиеся розы были только на опытной субтропической станции.
Он взглянул на Невскую. Кончики губ у нее дрогнули. Она сдерживала улыбку, но не смотрела на капитана.
- Халло! - вдруг крикнул Сема и забил ногами о землю быструю дробь.Халло! Продолжаем жить, леди и джентльмены!
Рабочие вскочили. Оркестр ударил лезгинку, и Габуния, сорвавшись с места, понесся в легкой, стремительной пляске. За ним понесся Миха. Он смахивал руками со стола стаканы с вином и дико вскрикивал.
Барабаны гудели глухо и торопливо. Рабочие теснились около танцующих и хлопали в ладоши:
Аш! Аш! Аш! Аш!
Крики усилились, когда в круг выскочил толстый хозяин духана. Он завертелся волчком, раздувая широкие ситцевые штаны, стянутые у щиколотки. Он ударил над головой в ладоши и быстро прошелся по кругу:
Аш! Аш! Аш! Аш!
Легкая пыль поднялась над лесом.
Но общий восторг достиг предела, когда в круг вышла Невская. Ее блестящее зеленое платье разлеталось и шуршало, обдавая лица теплым ветром.
- Ура! - крикнул Христофориди и пошел ходить колесом вокруг танцующих: "Чистим-блистим, блистим-чистим!"
За ним пошел ходить колесом Сосо.
Артем Коркия потрясал посохом и кашлял. Гулия притопывал на месте.
- Наконец веселье пришло и в наши болота, кацо! - крикнул Коркия.
Чоп поднял Елочку на плечи, чтобы она лучше видела пляску.
Больше всех неистовствовал Вано Ахметели. Пусть пропадает нутрия ко всем чертям! Музыка, не отставай!
Вано плясал с яростью и упоением. Пролетая мимо Елочки, он прищелкивал языком, гикал и делал свирепые глаза.
- Ай, меня душит смех смотреть на этих людей! - крикнул Гриша и ворвался в круг.
Все остановились. Гриша плясал с такой стремительностью, что его почти не было видно. Танцующие шарахались от него, как от вертящейся и готовой вот-вот взорваться бомбы.
В это время небо прорезал пронзительный свист, и рядом со звездами лопнула и посыпалась огненным снегом первая ракета.
Ракеты вылетали пачками и оглушительно стреляли. Тогда только все заметили, что уже ночь - синяя, ранняя ночь, пахнущая порохом и вином.
По берегам канала загорелись костры. Вода превратилась в жидкое пламя. В ней метался багровый огонь, распоротый белыми дугами улетающих в небо ракет.
Тысячи светляков неслись сквозь лесные чащи, загораясь и потухая. Казалось, звездное небо опустилось на землю и летит над лесами, и кружится вихрем, и то отлетает, пугаясь бенгальских огней, то снова метет своим шарфом по верхушкам деревьев.
Елочка уснула на руках у капитана. Он отнес ее в комнату Габунии и положил на узкую походную койку. Розовый и белый свет фейерверка перебегал, как теплые молнии, по улыбающемуся лицу фазианской статуи.
- Эх, моряцкая жизнь, будь она четырежды проклята! - повторил капитан.
Он стоял у окна и смотрел на огненные чудеса, творившиеся в небе.
Тихо вошла Невская. Она подошла к Чопу, положила ему на плечо горячую тонкую руку и долго смотрела на трескучий и дымный фейерверк. Чоп боялся шелохнуться. Оба они молчали.
Потом Невская так же тихо вышла. Чоп услышал шелест ее платья, услышал, как хлопнула дверь, и вдруг ночь закружилась у него в глазах каруселью. Чоп схватился за раму окна и провел ладонью по глазам. Ладонь стала влажной.
- Дурак! - пробормотал Чоп. - Сорок семь лет крепился, а теперь сдал!
Ночь гремела музыкой, стреляла огнями, кружилась пением, и Чоп подумал, что только на сорок седьмом году жизни он узнал, что значит полное счастье.
Он быстро повернулся и вышел.
БОСЫЕ ОДИССЕИ
На рассвете Сема подвел к приставе моторный катер. Решили ехать в Поти по каналу, реке Хопи и затем морем. День обещал быть таким же тихим, как и вчерашний.
По берегам канала догорали костры. Роса падала с листьев в горячий пепел и тонко шипела. В зарослях пели осторожные птицы.
Ехали Невская с детьми, Чоп и Габуния.
Когда катер проносился мимо бараков, рабочие махали шляпами и пели песни. Потом зеленым водопадом помчались навстречу леса, и катер вылетел, покачиваясь, в таинственные аллеи извилистой реки Хопи.
Большое белое солнце подымалось за спиной и бросало длинные тени.
Катер долго прорывался сквозь теплые запахи листьев и воды и никак не мог прорваться, пока вдали не показалось море. Тогда в лицо подуло острым ветром водорослей и сырых песков.
Городок Редут-Кале отражался в воде свайными домами, выкрашенными в голубой и розовый цвета. Казалось, что на реке лежит и качается пестрая истлевшая шаль.
Рокот мотора перебегал из одного прибрежного дома в другой, стучал в двери, проносился, затихал и будил людей.
Женщина с грудным ребенком вышла на террасу. Где-то пропел петух и шумно взлетели голуби.
Катер вышел в море и, широко загибая на юг, рассыпая брызги, простучал мимо старого парусника, стоявшего на якоре.
Было слышно, как гудит на пляжах далекий прибой.
На борту парусника сидели, свесив поги, босые загорелые матросы. Они курили, сплевывали и рассматривали берега Колхиды, как новые Одиссеи.
1934
