Захар Прилепин - Грех
- Захарище, е, ты молодец! - весело признался Сема. - А? Нас бы замесил этот гребаный самурай. Как ты догадался, что их надо развозить? - Я в глаза ему посмотрел и сразу догадался, - отвечал я, тоже улыбаясь. Минуты три мы смеялись, пересказывая друг другу, как все было. Это хорошее ощущение, когда кажется, что - миновало, самое дурное уже миновало. Осталось немного: встретить утро, оно уже близко. К нам в фойе вышла девушка, в замечательно идущем ей платье, тоже улыбаясь. Большое, чистое лицо, безусловно, красивое. Высокие каблуки, спокойные руки, манеры. Взрослая только, лет тридцати трех. Но разве это недостаток. - Что у вас тут случилось? - спросила она, глядя только на меня. Я ее, признаться, заметил, когда она только пришла в клуб - одна. И потом, когда она, опять в одиночестве, сидела на высокой табуретке возле барной стойки, потягивая коктейль, я тоже ее видел. Подумал тогда: “Очень красивая, поэтому к ней никто сразу не подходит. Не верят, что одна пришла… Да и как эти малолетки к ней подойдут, придурки…” Молоток сразу все понял - ни на что у него нет чутья, а на такие моменты есть. - Пойду посмотрю, как там в зале… - негромко сказал он и ушел. Мне это не нужно, но разве Молоток поверит. - Подрались тут, дурни одни… - ответил я, спокойно глядя в улыбающееся лицо. Никакой я не психолог, не коллекционер тонких рук, тебе раскрытых, ни тел горячих и податливых - но я обо всем догадался по тому, как она смотрела на меня. Она смотрела, не отрывая глаз - и прямо в глаза, с ясной улыбкой на подрагивающих иногда губах. - Ты почему все время в берете? - спросила она. Так и думал, что ей все равно, какая тут драка была, кого и с кем. Надо было что-то спросить, вот она и спросила, и забыла сразу же о своем вопросе. - В берете? - переспросил я и достал сигарету - вовсе не от волнения, а просто потому, что давно не курил. Пока доставал, подумал, что она наверняка должна заметить обручальное кольцо у меня на безымянном. Но кольцо ее оставило равнодушной, она все так же улыбалась, разглядывая меня, иногда немного склоняя голову набок. Такие, взрослые, девушки умеют держать паузу, слушать паузу и вообще не спешить никуда. С ними не обязательно поддерживать разговор, можно смотреть друг на друга, словно играя в простую игру: ну, какая ты? ты красивая, да? и смотришь на меня? а зачем? И она тебе отвечает на все эти вопросы, ничего не говоря. Ответы ее тоже в форме вопросов: а ты сам не понимаешь? - так отвечает она, молча, - ты ведь все понял уже, понял ведь? Понял, да. - В берете, потому что у меня нет волос на голове, и если так сидеть весь вечер, без берета, то это очень привлекает и даже иногда веселит посетителей. Я снял берет, обнажив свою наголо бритую голову. Это был очень открытый жест, почти интимный: вот, смотри, ты же просила. Если бы она сняла туфельку и положила мне ножку на колено - “…и ты смотри, как у меня накрашены пальчики на ногах…” - это было бы почти то же самое. Она протянула руку - чтобы провести ладонью по моей голове, колется ли, - но я поймал ее, легким, почти кошачьим движеньем, за запястье. - Какой ты… ловкий. Разве тебе жалко? “Как ты говоришь хорошо, - подумал я. - Многие девушки говорили со мной здесь, и ни одна не спросила так: “…разве тебе жалко…” - Не надо, - сказал я и отпустил, не задержав ни на мгновение ее руку, пульсирующую в моих пальцах, с тонкими венами, теплую и нежную, как птица. Если бы задержал - мелодия, которую мы, казалось, уже начали разыгрывать, слыша друг друга, продлилась бы. Но я не сделал этого. Она не поверила сразу: наверное, просто не хотела поверить, что так все сразу оборвалось. Подумала, что я смутился немножко. Улыбнулась, приободряя, но улыбка эта повисла в воздухе, никто на нее не ответил. Я затянулся глубоко, медленно выдохнул дым. Наконец, тоже улыбнулся, но другой улыбкой, в иной тональности: ничего не будет, никакой мелодии, я не играю. И надел берет. - Ну, я пойду еще потанцую, - сказала она весело. - Когда ты будешь танцевать, я приду посмотреть, - ответил я ей в тон. Она вышла, и я знал, что она больше никогда не подойдет ко мне. И не жалел. Смотрел на фильтр сигареты. Это всего шестая за сегодняшнюю ночь. Какая дурная ночь, бережет мое здоровье. Иногда я успеваю выкурить целую пачку. А это лишь шестая, которую я бросил сейчас и в урну не попал. Посмотрел на часы: четвертый час. Три с копейками. Нет, неужели так мало я курил… Достал пачку. Только шесть сигарет не хватает, правда. Голова моя разомлела уже. Домой хочется, надоели все. Прибежала официантка, новенькая, Аля ее зовут. Не знаю, что это за имя, Аля. Алина, что ли. - Слушай, иди, скажи этому мудаку, чтоб он не смел меня трогать. Он трогает меня за ногу, - сказала мне Аля, раздувая ноздри. - Какому мудаку? - Иди, я покажу. “Отчего она думает, что я должен отгонять от нее мужиков, - думал я лениво, сползая с табуретки. - Одела самую короткую юбку, которую только можно представить… И ноги свои… красивые… всем показывает… “Иди, я покажу”, что за манера… Я же ей не говорю, куда ей ходить”. Ноги у нее длинные, да, сама только несимпатичная. А ноги замечательные. - Вот этот. Я кивнул головой и пошел к столику, за которым сидели все те же трое, столичные гости. Ногу официантке погладил их водитель. Он смотрел, как я подхожу. - Будьте добры, не трогайте больше официанток, - сказал я ему, наклонившись. - Хорошо? Водитель пожал плечами. - Я никого не трогал. - Ну, еще лучше, - ответил я и отошел. “Овца, - подумал я снова, - надо юбку одевать поприличнее, не на детский утренник пришла…” Я еще не успел вернуться в фойе, - оно пустовало, что недопустимо, потому что может кто-нибудь проскочить без билета, - только-только входил туда, и меня за плечо остановил высокий москвич. - Ты оскорбил моего друга, - сказал он. - Я никого не оскорблял, - ответил я устало. Но это уже была другая, почти безвольная усталость, не та, что в начале вечера, возникавшая от предсказуемой человеческой наглости, которую я так легко мог сломить. - Он никого не трогал, и ты его оскорбил, испортил ему вечер. - Ну, как не трогал, если она жалуется? - отругивался я. Молоток еще куда-то пропал. - Так, не трогал, - голос у него был поставлен хорошо, и, разговаривая, он кривился от близкого, готового выплеснуться бешенства, которому мне нечего было противопоставить. - Я думаю, тебе стоит пойти извиниться, - сказал он. “Да пошло все к черту”, - подумал я и вернулся к столику. - Ваш друг утверждает, что вы никого не трогали, - сказал я смотрящему в сторону водителю. - Если так: приношу извинения. Надеюсь, что все было именно так. В любом случае, не стоит мешать работе наших девушек. Невысокий, тот, кого Сема назвал “самураем”, в это время пил сок из трубочки, и лицо его кривилось, как у маленькой, желающей чихнуть обезьянки. Я все-таки вернулся в фойе и даже вышел на улицу с таким ощущением, словно во мне стало неожиданно мало крови. В метрах тридцати от клуба все светила фарами иномарка с теми подростками, которых обидел Молоток. Вышел Вадик, будто стесняясь. - Захар, там… Этот высокий москвич… Сказал Але, что ее задушат, если она будет жаловаться. Я кивнул головой, ничего не в состоянии решить. Подержал в руках сигарету, впервые не хотелось курить, мутило немного, и голова кружилась. Вошел в зал, сразу попался на глаза позер, пьяное и потное лицо его расплывалось, словно у него отсутствовали лицевые мышцы. Откуда-то появился Молоток. - Все нормально? - спросил он. Я снова покачал головой: нормально. - Ты где был? - поинтересовался я, хотя мне было все равно. - А этот афганец опять в клубе, - сказал Молоток, видимо, не расслышав вопроса. - Забежал, когда мы этих чертей разнимали… Выгнать его? - Не надо, - ответил я. Мимо нас, задев меня плечом, прошел позер. “Надо что-то сделать, - думал я. - Что-то надо делать. Надо собраться. Они же как звери, все чувствуют…” - С бокалом, - кивнул на позера Молоток. - Уважаемый, на улицу с бокалом нельзя, - сказал я позеру. Он покосился на меня брезгливо, отпил вино и выплюнул его на ступени, едва не попав в стоявшую ниже девушку. - Вернись в зал, - еще раз попросил я. - Тебе уже объяснили, как себя вести? - ответил позер, повернув ко мне свое расплывшееся, омерзительное лицо; в губастом, приоткрытом рту его, как что-то живое, готовое выпасть, шевелился влажный и толстый язык. “Господи, он-то откуда знает”, - подумал я тоскливо. - Вот веди себя, как тебе сказали, - процедил позер. Я сглотнул вязкую слюну и увидел, что рядом, делая странные движения пальцами рук, словно разминая их, стоит “афганец”, слушает нас. Опять медленно и редко закрапал дождь. Мимо, вальяжный, с очень довольным лицом, прошел высокий москвич, спустился уже со ступеней, но вдруг обернулся: - Ну, ты все понял, да? - сказал он мне громко. Я не отвечал. Молоток непонимающе озирался, заглянув пару раз мне в лицо. - Ты меня не слышишь, что ли? - спросил москвич, вернувшись назад, подойдя ко мне в упор. - Я все слышу, - ответил я раздельно. Он кивнул головой и направился к джипу. Афганец за моей спиной засмеялся хрипло. Позер делал странные движения лицом, словно не давая выпрыгнуть тому, кто поселился в его рту. - Вам говорят, с бокалом нельзя, - сказал, наконец, позеру не понявший ничего толком Молоток. - Не трогай меня, - ответил позер, развернулся, случайно плеснув вином прямо на грудь Молотку, и вернулся в клуб. - Черт! - шепотом выругался Молоток и стал отряхивать вино с груди. - Обмочились, хлопчики! - воскликнул “афганец” и снова захохотал. - Иди на хер, - сказал ему Молоток, и “афганцу” стало еще смешнее, он уже сипел от смеха.
