Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин
Димку тревожила предстоящая встреча с матерью. Она строила здешний химкомплекс. Отец, конечно, известил её о Димкином бегстве. Впрочем, маму это вряд ли встревожит. У неё резкий мужской характер. Однажды, после ссоры с отцом, Нина Ивановна заявила: «Юра, мы не должны утомлять друг друга... Вообще лучше жить под отдельными крышами. Семье это не повредит». И в тот же день уехала, оставив Димку с отцом и тёткой. Виделись по праздникам. Иногда Нина Ивановна приезжала в командировки. Димку этот вариант вполне устраивал, если бы не тётка. Тётка, беспокоясь о его здоровье, порой теряла чувство меры. А Димка сроду ничем не болел. И всё же его с пелёнок пичкали всякой дрянью, поили рыбьим жиром, кутали, сочиняли особое меню и таскали к врачам.
«Она на комбинате... Если проскочим комбинат стороной, то можем и не встретиться», – размышлял Димка, но стоило ему так решить, как тут же захотелось повидать маму и, разумеется, самый крупный в мире нефтехимкомплекс.
- Ромалэ! – взывал безответно цыган.
- Смотри! – будто и не слыша Тимофея, говорила Зойка. – Вот у той сосны вершина совсем лысая. Зимой ей, наверно, холодно.
- Надень на неё шапку, – насмешливо советовала Файка.
Потом они замолкали. Но стоило Тимофею заговорить с ними, как девчонки затевали между собою беседу.
Тимофей после утреннего концерта размяк. Ему хотелось творить добро, всех любить.
- Дед, – спросил он у художника, – скажи, что ты хочешь?
- Я?! – Вениамин Петрович удивлённо уставился на цыгана. – Ничего. У меня всё есть.
- Когда есть всё, хочется ещё чего-то, – вставил Димка.
- А мне – нет, мне – ничего. Вот это, – художник широко раскинул руки, словно хотел обнять высокий обрывистый берег, старые сосны, березняк и какую-то здоровенную вышку. Она была среди этой зелени лишней. Но она свидетельствовала о времени, и Петрович, поморщившись, признал её как существующий факт. – Вот это даёт мне всё... Но вообще-то, – он на мгновение задумался. – Я давно мечтал достать французские краски.
- Будут у тебя краски! Слышь, будут!
- Ну, знаешь... это не так просто.
- А я достану, – заверил его цыган.
Петрович недоверчиво хмыкнул и стал выбираться на берег, потом оглянулся и упрекнул цыгана:
- Ты очень легко даёшь обещания, – махнул рукой и ничего более не добавил, но Тимофей понял этот жест. Он означал: «И так же легко о них забываешь».
С обрыва, крича и спотыкаясь, скатывался человек в валенках. Волосы его, белей сметаны, рассыпались по плечам потными прядками. Курносый нос лоснился от пота. Глазки, не то голубые, не то серые, в коротких белых ресничках, изумлённо сияли.
- Петрович! – слегка заикаясь, кричал человек. – А я вас сыздаля узнал. Я ввас ввот откуда... – он указал пальцем за поворот и обеими руками затряс руку старого художника.
«Ну и вахлак! Надо же: летом в валенках с галошами...» – отметил про себя Димка.
- Постойте! Вы же Гена! Я видел Вас на выставкоме...
- Н-ну да, мы ззнакомились... Ппомните, значит?
- Как же, как же! Это Гена, – художник представил своего знакомца. – Очень талантливый человек. Идёмте, давно хочу посмотреть ваши вещи. Нет, сначала на кладбище, – перерешил он. – Потом к вам, на фабрику.
Оживлённо переговариваясь о чём-то, они взобрались на берег и скоро скрылись между соснами. Немного погодя исчезли и цыганки. Димка отправился к матери. Цыган остался на плоту один.
Тоска машин
В притворе церкви Семи Отроков, бия себя кулаком в грудь, плакал поп:
- Не ве-ерю! Не ве-ерю-ю-ю! Нету его! Не-ет! Сломали бога... развеяли в пыль!..
Старушки, напуганные его воплями, приталпливались подле церкви, шептались и обмахивали себя крестами. Они собрались в это воскресное утро помолиться и вдруг узнали, что бога нет. Новость не из первых уст: слыхивали и раньше от учёных людей, что мир сотворил не Саваоф. Но другие учёные люди верят в летающие блюдца, даже лекции про это читают. И папа римский, человек безмерно образованный, верит в Спасителя и пастве о нём проповеди читает... Говорят, многие тыщи людей его слушают. Всё перепуталось в этом мире: одни верят, другие начисто отвергают. Не знаешь, кого и слушать. А в церкви молились деды, прадеды... Уютно тут, красиво басит дьякон, вызванивают хрустальные люстры, курится ладан, и тускло-тускло дымят хилые свечки. Душа, вчера ещё взлохмаченная житейскими неурядицами, успокаивается, проникается благостью. Отче, отче, что же ты натворил? Не веруешь, и – молчи! Не веруешь, и – носи в себе боль свою и своё сомнение. Чёрные платки старух – как галочьи крылья. Чёрные сморщенные персты, словно старые корневища, холодят лбы. В блёклых глазах обида: испортил заутреню.
- Захворал, сердешный!
- Да, поди, вовсе умом тронулся... С чего бы против бога-то восставать.
-
