Спи, мой мальчик - Каролин Валантини
Предчувствовала ли Жюльет, что его жизнь закончится раньше ее собственной? Она понимала, что всегда опасалась, даже боялась этого, пусть и почти неосознанно. Эта догадка сопровождала Жюльет с таких давних времен, что она совершенно сжилась с ней. Просто еще в самом раннем их детстве Алексис никогда полностью не завладевал своей жизнью, словно оставался на самом краешке собственного тела. Жюльет относилась к этому как к смене времен года, как к лунному циклу: дело обстояло вот так, больше и добавить-то нечего. Поначалу эта его отрешенность не сильно бросалась в глаза. Ребенок ускользает. Ребенок прячется под стол. Ребенок убегает в лес, к бабочкам, сжимая пальцами теплую ладошку своей подруги. Ребенок снимает очки и не отвечает ни на чьи вопросы, ребенок грезит, ребенок витает в облаках, ребенок утомляется. Молодой человек должен уметь держать лицо. Должен терпеть пронзительно-яркий свет, пожимать руки, внимательно смотреть в глаза, с прямой спиной сидеть в аудитории на лекциях. А однажды он отправляется на прогулку вдоль реки. Преподаватель объясняет ему дорогу. И река поглощает его. Он не казался тебе подавленным или печальным? — спросила мать Алексиса у Жюльет. Не больше и не меньше, чем обычно, мысленно ответила ей девушка. По ее мнению, дело было не в печали. Уже давно, с тех пор как она стала достаточно взрослой, чтобы ощутить непохожесть Алексиса на других, Жюльет говорила себе: он родился таким. Но сейчас из темной влажной земли перед нею вырастало глухое чувство вины. Что ей следовало бы сделать? Могла ли она, должна ли она была защитить Алексиса от этого неназываемого нечто, которое непрерывно отнимало его у него самого? Она полагала, что другие знают. А раз все вокруг знают и никто вроде бы не тревожится из-за этого, значит, положение не такое уж и серьезное. Она не подозревала, что, вероятно, никто кроме нее не разделял этой догадки. Неужели Алексис так искусно маскировался, что его родители совершенно не знали, ну, или разве что смутно чувствовали, что он словно бы наполнен россыпью битого стекла? Неужели никто по-настоящему не понял, что вода его глаз, свет его музыки — это и было оно, это и было отражение бутылочных осколков под его кожей, которое бросало ослепительные переливчатые блики вовне? Неужели и сама Жюльет не догадывалась, к какой трагедии все это может привести в итоге? Она опустила голову и вместе с Алексисом погрузилась в сумеречную синеву тишины. Возможно, он нащупал дно реки в тот роковой день, когда безжалостно яркий свет заставил его зажмуриться крепко-крепко. Вот о чем говорила она себе, бездумно кроша комочки земли на его могиле. Вот что она знала о нем. Но как ей объяснить все это матери Алексиса?
* * *
Здесь, в самом низу, стояла такая неописуемая тишина. Погребенный Алексис слышал только ее. Должно быть, эта тишина и являлась первопричиной чистоты всего, что находилось под земной корой, — камней, ростков, останков. Разделяться на части, не хранить ничего кроме души, хрупкой, как зимнее солнце. Оставаться под светом. Ему было Двадцать лет, у него не было больше возраста, ему была тысяча лет, возраст разума и возраст льда, возраст вековых деревьев, возраст мертворожденных детей. Беспомощно наблюдая за тем, как тлеет его плоть, он выискивал свои корни за пределами физической оболочки. Он молчал, увязая в осознании расширяющейся бесконечности. Находясь на берегу пустоты, готовился разрешить себе рухнуть в пропасть.
Возможно, не так уж это и страшно. Уйти. Возможно, это так же просто, как жить и дышать. Примерно как заблудиться безлунной ночью или раздеться в разгар зимы. Успокоившаяся душа соприкоснется с земной корой, дрожащая кожа утечет с дождевыми реками. Это будет означать смерть, и вто же время это не будет означать ничего. Всего лишь рассеивающееся желание. Всего лишь бесконечный вздох.
3
Наступает лето. Последнее лето, но Алексис пока ничего не знает об этом. Два долгих месяца скуки в компании родителей, Жюльет и Ноэми. Семейная поездка в Швейцарию, ощущение огорчительной банальности от любых разговоров и повседневных забот. Все кажется ему пресным, озеро больше не испускает прежнего свечения, виолончель утратила свою притягательность. То, что прежде составляло маленькие каникулярные радости, теперь как будто бы лишено смысла. Время тянется бесконечно, нет ни тени надежды на то, что летом Алексис встретится с Марлоу или снова побывает на той ферме. Ему не терпится снова подойти к учебным корпусам, снова погрузиться в работу. Изрядную часть своего времени он проводит, конспектируя статьи и читая умные книги. Наконец приходит середина сентября. Университетский городок возвращается к привычной бурной жизни. Пешеходные улицы устелены шелестящей листвой платанов. Низкое вечернее солнце бросает на реку сверкающие всполохи. Алексис счастлив снова видеть продуваемые ветрами площади, Лукаса, библиотеку. А главное — он не может дождаться, когда начнется второй курс.
С первой же недели учебы Алексис по приглашению Марлоу опять начинает проводить время на ферме. Он ходит туда все чаще и чаще, ему нравится катить по этому маршруту на своем небольшом «ситроене» яблочно-зеленого оттенка, проезжать поселки и хвойные леса, забираться в самую чащобу. Размытые тени, танцующие на высоких деревьях, наполняют пейзаж мягкостью. Под фоновую музыку или в тишине, с открытыми окнами, минуя километр за километром, он приближается к нетронутой зоне, зеленому пространству в глубине своей души. Он дышит свободнее. В другие дни он проделывает этот путь пешком: он идет, он идет вдоль реки, лес обступает его, помогая отвлечься и не думать ни о чем, кроме дороги и солнечного света.
Прибыв на ферму, Алексис поднимается в отведенную ему мансардную комнату и берется за работу. Он караулит тяжелые шаги профессора на лестнице, надеясь, что тот заглянет к нему. Марлоу всегда появляется словно из ниоткуда. Стучится в дверь и входит, не дожидаясь ответа. Садится в кресло рядом
