Современная семья - Хельга Флатланд
«Все случившееся» — провокационно неточное обозначение, и мне хочется ответить, да это я говорила в июне, как необходимо нам побыть наедине, когда выяснилось, что Симен, не обсудив со мной, решил работать все лето. Он ответил тогда, что мы проводим вместе каждый вечер и все выходные, хотя на самом деле это неправда, чаще всего мы в это время работаем. Но его голос звучал настолько отчужденно, что я не стала настаивать. Странно, что Симен не понимает, как унижает меня, заставляя подстраиваться под него даже в эту единственную неделю его отпуска; оскорбительно, что он вообще осмелился предложить что-то другое, когда мы уже обо всем договорились несколько недель тому назад.
— Нам отдадут всю пристройку, больше там никого не будет, и мы же не обязаны проводить весь день с Лив и Олафом, — тихо и не очень уверенно возражаю я, сознавая, что проиграла, что мне не удастся заставить его поехать, особенно после того, как недели две назад я отказалась провести выходные на природе с его братьями, невестками и тысячами их детей.
Не то чтобы мне не хотелось поехать куда-нибудь с Сименом. Точнее, я не так уж горю желанием при мысли об отпуске вдвоем из-за того, что происходит сейчас между нами, из-за этого напряжения и молчания, но понимаю, это, в общем, неплохая идея: возможно, мы сумеем расслабиться и вернуться к тому, что было всего год назад. Мне так сильно захотелось поехать в наш домик в Сёрланне только потому, что это традиция, хотя в последние десять лет я и не придавала ей особого значения. В детстве мы с Лив и Хоконом проводили там как минимум две недели каждое лето, пока не стали достаточно взрослыми, чтобы самим выбирать место отдыха. Теперь домиком фактически завладела Лив, и ее семья придерживается того же расписания — не меньше двух недель каждое лето. Оккупация началась постепенно, и каждый год Олаф вырубал все больше деревьев, расширял террасу, красил пристройку, менял окна на втором этаже дома и так далее. В последние годы скорее это мама с папой были в гостях у Лив и Олафа, чем наоборот, и папа, который поначалу сам активнее всех призывал Лив заняться домиком, испытывал по этому поводу смешанные чувства, большую часть времени молчаливо, по-детски соревнуясь с Олафом, работая с газонокосилкой и бензопилой или копаясь в лодочном моторе. И все-таки они приезжали туда каждый год, соблюдая традицию. Этот станет первым, когда ни папы, ни мамы не будет; даже интересно, звонила ли им Лив — может, она прямо сказала, чтобы они не приезжали, а может, им самим показалось, что так будет легче. Наверное, и то, и другое.
Все лето я мечтала о юге, предвкушая погружение в неизменный уклад жизни нашего летнего домика, с четким распорядком, обычаями и ощущением безопасности, связанным с ним в моей памяти.
— Мне просто необходимо хоть немного настоящего лета и солнца, — заявляет Симен, не отвечая на мои слова о том, что нам необязательно постоянно быть приклеенными к Лив и Олафу. — Можем поехать, куда хочешь.
Я представляю себе Лив и вдруг понимаю, что скучаю по ней; непонятно, почему она мне не звонит; что она скажет, узнав о нашем отсутствии, хотя, может, ей все равно и на самом деле она устала от семейных сборищ.
— Ладно. Утром я напишу им, что мы не приедем, — говорю я.
— Как насчет Греции? Или махнем в Хорватию? — Симен вдруг загорелся, как маленький ребенок.
Во время обратного перелета у меня начинаются месячные.
«Может, поговоришь с мамой?» — предложил Симен в наш последний вечер в Хорватии. Я только что рассказала ему, что у мамы несколько лет не получалось зачать Хокона. «Наверное, это наследственное», — прибавила я и положила руку на живот — там, внизу, определенно что-то происходило; я чувствовала, внутри что-то прикрепилось; те же самые ощущения, какие бывали каждый месяц этого года, безошибочно отчетливые, хотя я им больше не верю. «Не спрашиваю советов у мамы, в особенности теперь, — ответила я. — К тому же мама не сумеет ничем нам помочь, она никогда не могла внятно ответить, почему после меня им так долго не удавалось зачать ребенка».
Это не совсем правда, но пришлось бы путано объяснять, что на самом деле мама винит меня. Симена шокировало бы ее поведение и сам факт того, что в нашей семье говорят друг другу подобные вещи, а потом ему стало бы жалко меня, он решил бы, что ужасно жить с такой виной, она все еще гнездится во мне, стоит между нами. Это не так, хотя однажды мне приснилось, что таково наказание за вред, который я нанесла маме, когда родилась. «Претензии не принимаются, — говорю я обычно Хокону, — тебе повезло, ты намного моложе». — «А ведь это благодаря тебе я стал таким, какой есть», — с улыбкой отвечает Хокон, если я за что-нибудь его хвалю. Мама, напротив, вовсе не шутит, утверждая, что все из-за меня; впрочем, непременно уточняет, что это не упрек, а просто факт. «Вероятно, из-за трудных родов», — вздыхает она. «Что ж, большое тебе спасибо за терпение, надеюсь, ты страдала не зря», — отвечаю я.
Несмотря на то что мы с Сименом провели целую неделю вдвоем, разговаривали мы не так много, как я надеялась и одновременно боялась. Дни пролетели в приятной отпускной дремоте, и хотя мы оба, несомненно, хотели все обсудить, прояснить, разговор откладывался. Мы беседовали обо всем том, о чем обычно говорили до Ребенка, — и мы больше не называли его так, не упоминали о нем, как об уже почти существующем; он превратился в гнойный нарыв умолчания, — и после нескольких вечеров, проведенных во взаимном раздражении в начале отпуска, мы сумели вернуться к давно утраченной естественности разговоров, к увлеченным спорам на самые разные темы. Лишь в последний вечер мы осмелились подойти к тому, что касалось нас обоих, когда официант в ресторане осведомился, не хотим ли мы попробовать особенно хорошее местное вино. Симен колебался, потому что можно было заказать только целую бутылку, но я вмешалась: «Давай, это же наш последний вечер, оторвись по полной!», и прежде чем он успел возразить, я ответила официанту: «Бутылку вина и бокал для него, пожалуйста, а мне просто минеральную воду с газом, спасибо». Благодарность Симена была беспредельна. «Ты точно не хочешь глоточек?» — спросил
