Комитет охраны мостов - Дмитрий Сергеевич Захаров
А он почти настоящий. Не такой как мы, но всё-таки есть. Он говорит, есть.
Он говорит, капитан. Говорит, оперативник. Я бы сказал по-другому. Но он говорит, так нельзя. Говорить нельзя. Он две недели не разрешает говорить, только писать. Или ещё подписывать, но я пока отбиваюсь. Сжимаюсь и пробую успеть в угол. Я хотел бы вообще не подписывать, но он так больно лепит одну за одной… кожа лопается — я думаю, это от крика. Я так ору, что перестаю себя слышать. Так что пока — это только пока. Боюсь, только пока.
Первые два дня я стоял. И даже ходил, хотя ходить тут и некуда. Два на три метра. Приваренный к стене лист металла на толстой рейке — стол. Железная кровать. Похожая на вагонную — мне хотелось сказать паровозную — мойка и чёрная дыра в полу.
И ещё адский холод. Иногда мне даже кажется, что это и не холод, а жар. Что мои ноги горят. И я кричу. Я ору, что есть мочи. Но потом успокаиваюсь. Это просто холод. Если встать на ноги, холод даже немного отступит.
Но он говорит, на ногах стоять нельзя. На ногах стоят только люди. А я — не человек. Я — террорист, сука, хуесос. Хуесосы не стоят. Поэтому он заставляет на шпагат. Лучше самому пробовать на шпагат, чем попробует он. Он будет ещё, если я только…
Он говорит, мне надо про мост. Всё про мост. Про всех, кто мост. У него всё время этот мост!
Я складываю ему слова — какие только знаю. Про не видел моста. Про никто. Про отпустите! Про что же вы меня, у меня же левая! Левая же совсем не разгинается, я её таскаю за собой.
Он говорит, это у меня от нервов. Не нервничай, говорит. Не переживай. Напиши и не переживай — сразу отпустит. Только не отпустит. Никогда он меня не отпустит, если я — это мост. А он хочет, чтобы это был я. Он так сильно хочет, что мне остаётся только плакать. И я плачу, не чувствуя слёз. Чувствую только тело, которое трясётся, подпрыгивает.
Но, может, это просто от холода. Здесь правда очень холодно.
Он говорит, холодно. Но уже теплее.
Никита
Лена — это праздник
Слушай, — сказал Никита, чуть поколебавшись, соображая, как лучше сказать, и сказал как есть, — а вот про твоего отца правда, что… что его заказали, и с тех пор он не выходит из «Excellence»?
Лена сделала едва уловимое движение глазами, которое можно было трактовать как «что за бредятина?!», так и «а сам что ли не знаешь?!».
— До этого, можно подумать, он много выходил, — сказала она.
— Я просто слышал, что они с этим, вторым никелевым чёртом, порамсили из-за очередной допэмиссии вроде. И в него же стреляли, да? В ногу попали.
Лена пожала плечами.
— Ну и что? «Excellence»? Ну да. Но он мне не докладывал, почему туда перебрался. А ты-то чего интересуешься? Хочешь просить у него моей руки?
Лена расхохоталась. Она отбросила одеяло и вскочила на кровати. Сделала несколько танцевальных движений, спрыгнула на пол и голой прошлась по комнате на мысках.
Никита провожал её восхищённым взглядом.
— Ничего ведь так? — сказала Лена, глядя на своё отражение в огромном ростовом зеркале и поворачивая голову то так, то эдак.
Никита хотел сказать, что ничего себе «ничего», и что он готов отдать ментам паспорт, чтобы продолжать смотреть, а за постоянную подписку… но издал только восторженный всхлип.
— То-то! — сообщила Лена. — Ладно, собирайся, нам сейчас ехать.
— Куда?
— Места тебе покажу.
— Ай-ай, кэптейн!
На сей раз она вела аккуратно. Включила музыку — какие-то танцы Судного дня. Покачивалась в такт, даже тихонько подпевала.
— Это что такое? — спросил Никита. — Не слышал раньше.
— Это моё, сорян. Я музыкой не делюсь.
Он не понял, шутит она или нет.
Остановились на Калинина, в каких-то развалинах из зомби-хоррора. Никита и забыл, что здесь будто специальная ничейная земля, полигон постапокалипсиса: за бесконечным зелёным забором «в квадратик» забор повыше — из ржавых гофрированных листов, в которых кто-то прогрыз ядовитые дыры. То тут, то там проломы, кое-как заложенные битым кирпичом, от земли поднимаются серые облака колючей проволоки. Слева грязный щит «Автомойка», от греха подальше закрывающий само заведение — рассыпавшуюся двухэтажку с заколоченными окнами. Справа два остова старых разворованных «японок».
— С твоей машиной мы здесь смотримся нарядно, — заметил Никита.
Лена хмыкнула.
— Сейчас спрячемся.
Она прошла мимо обглоданных автомобилей и оказалась около заплатки из шифера в гофрированной стене. Согнулась, отодвинула лист, чем-то поскребла, надавила обеими руками.
— Ворота толкни.
Никита заозирался, силясь понять, какие ворота она имеет в виду.
— Слева от крюка.
Крюк, непонятно зачем воткнутый в стену, действительно имелся. Ржавой клешнёй он смотрел вверх и напоминал памятник отрубленной руке известного капитана. А то, что памятник этот оказался на задворках заповеднейших ебеней, — так это как раз норм. Такой у нас Неверленд. У нас кругом Неверленд.
Поводив рукой по металлу вокруг крюка, Никита нащупал край металлического листа, дёрнул и внезапно открыл заслонку. Двухдверный лаз был высотой метра полтора — нужно было согнуться, чтобы протиснуться. Никита так и сделал.
— Но машина сюда не пролезет, — предупредил он.
— Понятное дело, — отозвалась Лена, — большие ворота изнутри открываются.
Действительно.
Никита закрепил одну из больших створок, а как закрепить вторую — не сообразил, и просто держал её руками. Лена заехала прямо в темноту.
— Можешь заходить, — сказал голос Ружинской из непонятно чего внутри гофрированной пещеры.
Никита вернул створки на место. Он задумался о том, почему это он заранее не спросил Лену, куда именно они направляются. Так-то меньше всего можно было ожидать, что дочь олигарха захочет шариться по каким-то заброшенным стройкам. Разве что это компенсация — босоногое детство, которому не случилось быть босоногим.
— Дверь закрой на засов, — распорядилась Ружинская откуда-то сбоку.
Не видно же ни черта. Он потыркался, но так и не нашёл, за что хвататься. Лена закрыла сама. Что-то звякнуло и покатилось. Никита остановился, опасаясь переломать ноги.
Наконец, зажёгся свет, вылепив далеко впереди новую комнату.
— На свет иди. Аккуратно по возможности, — опять неизвестно
