Штормовые времена - Мазо де ля Рош
Внезапно состояние няни стало внушать тревогу. Ее крошечная фигурка съежилась, лицо позеленело. Живыми казались только большие горящие глаза с темными кругами вокруг. В бреду она лепетала о прошлой жизни в Индии. Аделине пришлось собрать все свои силы, чтобы заботиться о ней. Она поддерживала ее в своих руках и каждые несколько минут вытирала носовым платком пот с осунувшегося лица.
Серебряные браслеты на небольших коричневых запястьях непрерывно позвякивали, потому что руки беспокойно шарили по груди. На третий день болезни глаза няни неожиданно широко раскрылись, и она скорбно-вопросительно посмотрела Аделине в лицо.
– Чего ты хочешь, Ханифа? – спросила ее Аделина.
Казалось, няня не слышала, но принялась поправлять свои густые темные волосы на лбу. Она брала тонкими пальцами прядь за прядью и укладывала, как для праздника.
Аделина положила ее на подушку. Вышла в коридор и севшим голосом позвала Филиппа. Его поблизости не было, но ее услышал Джеймс Уилмот и со встревоженным видом подошел.
– Пойдемте быстрее, – сказала она. – Ханифа умирает.
Он вошел в темную, пахнущую кислым каюту.
– Я должен привести доктора, – произнес Уилмот.
Словно в довершение всех несчастий доктор за два дня до того поскользнулся на палубе и повредил бедро. Он с трудом мог шевельнуться от боли, но все же пришел, опираясь на плечо Уилмота. Доктор был молод, имел небольшой опыт, но ему хватило одного взгляда, чтобы понять: часы Ханифы сочтены. Он велел Уилмоту отвести Аделину в ее каюту, но та отказалась уходить. Вскоре Ханифа умерла.
Ее смерть стала настоящим ударом для Аделины и, в меньшей степени для Филиппа. Всю их супружескую жизнь Ханифа была неизменной: сначала – служанкой Аделины, потом – няней Августы. Они воспринимали ее преданность как должное. Поскольку она никогда не была вполне здорова, ее болезни не вызывали у них тревоги. Даже желтуха, осложнившая течение морской болезни, не вызвала серьезных опасений. Теперь же казалось, что Ханифа, которая всегда была беспрекословно преданной, нарочно покинула их. Они обнаружили, какой сильной опорой было ее хрупкое тело в здании их жизни.
В холодный серый день они собрались на палубе, чтобы предать тело няни морю. Море было уже не таким бурным, как раньше, но волны по-прежнему угрюмо и бесцельно вздымались вокруг корабля. Палуба была вымыта. Матросы, чистые и опрятные, выстроились в ряд, стоя босиком на влажной палубе. Собрались и пассажиры третьего класса, дети сгрудились вокруг них.
Пришел и Пэтси О’Флинн, одетый в свое теплое пальто и странную шерстяную шапку, опущенную на косматые брови. Рядом с ним на палубе лежал узел с самыми заветными вещами, с которыми он не расставался ни на минуту. Его попросили подержать на руках Августу во время церемонии. Пэтси так гордился оказанным ему доверием и важностью своего положения, что никак не мог сосредоточиться на самой церемонии и лишь бросал многозначительные взгляды на попутчиков, чтобы убедиться, что его заметили.
Аделина стояла между Филиппом и Уилмотом. Казалось, нервное напряжение придало ей сил, но румянец на щеках казался Филиппу лихорадочным, и он часто с тревогой поглядывал на нее. Уилмот стоял сурово и неподвижно, как статуя.
У ног капитана лежало тело Ханифы, надежно зашитое в парусину. Он прочитал заупокойную службу чистым звучным голосом и завершил ее подобающими словами:
– Итак, мы предаем тело ее пучине, дабы оно обратилось в тлен, ожидания воскресения и жизни вечной через Господа нашего Иисуса Христа, который Пришествием Своим преобразит наши бренные тела, дабы мы стали подобны плотью и кровью Его. Ибо могущественным деянием Своим являет Он Силу и Славу Свою всему сущему. Ибо Его есть Царство Отца и Сына и Святого Духа и Сила, и Слава, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
Среди матросов возникло движение. Веревки, удерживавшие тело, натянулись. Тело подняли над поручнями, затем медленно, бережно, с каким-то кротким величием опустили в море. Аделине, смотревшей за борт, показалось, что волны расступились, чтобы принять его, потом беззвучно скользнули по нему, окутали, и оно исчезло из виду.
Паруса наполнил порыв свежего ветра. Раздался оживленный грохот, и корабль двинулся вперед, словно желая завершить плавание и покончить со всеми задержками.
Из надежных объятий Пэтси Гасси смотрела, как исчезает тело Ханифы. Она повернулась и посмотрела Пэтси в глаза.
– Ушла, – сказала она.
– Боже, благослови это дитя! – воскликнул он, обратившись к окружающим. – Она все понимает!
Из глоток собравшихся вырвался гимн:
– Отец наш вечный, защити, Ты, чья рука волну смиряет, – пели они, и звук собственных голосов, само пение, распиравшее им грудь, уверенность в произносимых словах делали их счастливее. Пассажиры третьего класса вернулись к привычному смраду своих кают, а Гасси снова оказалась в объятиях матери.
Аделина, почувствовав внезапное изнеможение, отнесла ее в укромный уголок на палубе и дала ей мешочек с раковинами и сухарь. Уилмот сел рядом с Августой, держа в руках трубку и экземпляр «Квотерли ревью». Они были странными спутниками, но между ними возникло нечто вроде взаимопонимания. Затем Аделина ушла в свою каюту, чтобы прилечь.
Следующие дни вспоминались Филиппу как какой-то кошмар. У Аделины началась лихорадка, которую через несколько часов стал сопровождать бред. Она говорила быстро и бессвязно, то снова воображая себя в Индии, то девочкой в графстве Мит, то ужасаясь индейцам в Канаде. Иногда Филиппу требовались все силы, чтобы удержать ее в постели. Молодой доктор, все еще жестоко страдавший от боли в бедре, почти не отходил от нее. Бони устроился в изголовье койки; удивительно, но, когда ее бред усиливался, его крики действовали успокаивающе. Он слушал ее бормотание, склонив голову набок, но когда она говорила все громче и громче, поднимал пронзительный крик, будто хотел показать, что он может легко ее превзойти.
Говорили, что миссис Камерон тоже больна. Разумеется, она не подала ни знака, не попросила о помощи. Она и ньюфаундлендцы были особняком. Стюардесса держала Августу при себе столько, сколько могла, но на борту было много больных, требовавших ее внимания. Уилмот часами носил Гасси по палубе, напевая песенки. Но чаще она оставалась на руках у Филиппа, и он ломал голову над тонкостями ее питания и туалета. Ее подолгу оставляли одну в каюте, где умерла няня. Стюардесса выдала ей оловянную тарелку и большую ложку, с помощью которых малышка скрашивала себе долгие тоскливые часы. Девочку прикололи к матрасу койки большими английскими булавками, чтобы качка не сбросила ее на
