Сожгите наши тела - Рори Пауэр
Десять
Еще немного, и впереди показывается Фэрхейвен. Фотография до сих пор лежит у меня в кармане, название фермы отпечатано в голове бабушкиным почерком. Дом, стоящий в конце длинной грунтовой дороги, отходящей от шоссе, выглядит в точности как на снимке.
– Вот мы и на месте. – Бабушка сворачивает на проезд, и шорох шин почти заглушает ее слова.
Большой трехэтажный дом слегка покосился, словно кто-то врезался в него и забыл выправить. Обшивка, когда-то белая, пожелтела до цвета кислого молока, краска облупилась. На крыше торчит ржавый флюгер, а с фасада пристроено покосившееся крыльцо во всю ширину дома. Я пытаюсь разглядеть, где оно заканчивается, но, похоже, оно просто заворачивает за угол, обвивая дом со всех сторон.
Золотистая кукуруза, потрескивая, покачивается на ветру у самого края дороги. Судя по цвету, она давно засохла, но почему-то создается ощущение, что она продолжает расти.
Я жду, пока бабушка припаркуется, и выглядываю в окно. Тесс говорила, что Вера засевает поля. Но я в этом не уверена. Кукуруза растет, но, судя по запустению и отсутствию какой-либо техники, едва ли это заслуга бабушки.
– Давай-ка не рассиживайся, – говорит она. – Пойдем.
Она уже вышла из машины и заглядывает в открытое окно с водительской стороны. Я открываю дверь, выбираюсь на ватных ногах. День в разгаре, и солнце еще высоко. Не верится, что прошло так мало времени. Такое ощущение, что я покинула Калхун по меньшей мере год назад.
Я обхожу пикап, поднимая клубы пыли. Волосы липнут ко лбу. Я готова упасть на землю и больше не шевелиться; утренние тревоги в одну секунду отступают. Но тень крыльца манит меня – тень и бабушка, которая стоит на ступенях, протягивая ко мне руку.
Когда мне в последний раз протягивали руку? Кто-нибудь с лицом моей матери, с ее фамилией? Я иду за ней как во сне. Ступени скрипят под ногами, весь дом как будто плывет. Я больше не чувствую боли от волдырей. Единственное, что я чувствую, – как бабушка берет меня за руку.
Она распахивает сетчатую дверь, открывает обычную. Ни та, ни другая не заперта. Весь дом стоит передо мной нараспашку.
– Входи, – говорит она, и я вхожу.
Небольшой полутемный холл с деревянными панелями на стенах и тяжелыми шторами. Впереди лестница на второй этаж. Рядом с лестницей арка, ведущая в просторную кухню, окна которой выходят на заднее крыльцо и поля. Сбоку не до конца притворенные огромные створчатые двери, за которыми виднеется часть темной комнаты с большим обеденным столом и стульями.
Фэрхейвен. Дом, где выросла мама.
Снаружи он выглядел настоящим. Но, оказавшись внутри, я почему-то не могу воспринять его целиком. Вот комната, вот стена, вот мелькает за каждым углом мамин силуэт. Ее здесь нет, напоминаю я себе. Здесь только я.
И бабушка. Она ждет меня на пороге кухни.
– Пойдем, невеличка, – зовет она.
Большая кухня купается в желтом свете. За сетчатой дверью, ведущей на заднее крыльцо, разливается золотой океан. А дальше, на горизонте, причудливое скопление деревьев: одни какие-то изломанные, с извилистыми стволами, другие сливаются в сплошную зеленую стену.
Все здесь старое – старше даже, чем в Калхуне, но если в нашей квартире царит разруха, то в Фэрхейвене везде безупречный порядок. Несмотря на солидный возраст, все содержится в чистоте. Маленький стол у стены, в центре стола пустая ваза, под столом стул. Всего один, для бабушки. Ничто не указывает на то, что здесь жил кто-то еще.
Во мне шевелится червячок сомнения. Но ведь я ее видела. Мы все ее видели. Она пришла отсюда – черт, да откуда еще она могла появиться?
Напротив стола ворчит сияющий, будто только начищенный холодильник. Бабушка подходит к нему, аккуратно поправляет висящее на ручке духовки полотенце, открывает холодильник и достает две бутылки воды. От одного их вида у меня пересыхает в горле.
– Пей. – Она протягивает мне одну бутылку и указывает на стул. – До дна. Вид у тебя – краше в гроб кладут, как будто еле на ногах стоишь.
Руки дрожат так, что я чуть не роняю бутылку. Первый глоток – и по венам разливается неон, поджигая каждую клеточку крови, перемещая в какое-то другое место. Вода ледяная. Я никогда не пила ничего вкуснее.
Я опорожняю бутылку наполовину и только потом сажусь на скрипучий стул. Бабушка подходит к мойке, смачивает и отжимает тряпку, а я наблюдаю за ней, примеряю ее к этому дому. Он слишком велик для одного человека, но, похоже, она действительно живет одна. Один стул у стола. Одна чашка и одна тарелка за стеклом кухонного шкафчика рядом с холодильником.
– Ты одна? – спрашиваю я. Я имею в виду сразу много вещей. Та девушка. Дедушка, тети, дяди. Кто-нибудь.
– Да, – кивает она. – Уже довольно давно.
Как давно? С утра?
– А теперь у тебя есть я, – говорю я вместо этого. Наверное, надо поумерить энтузиазм. Не стоит показывать ей, как сильно я хочу быть желанной. Но я ничего не могу с собой поделать, инстинктивно цепляясь за любую возможность.
– Теперь есть ты, – повторяет она.
Она подходит ко мне, обводит пальцами мой подбородок, прежде чем я успеваю отпрянуть, и начинает промокать мне лоб влажной тряпкой. От копоти на ней остаются черные пятна. Бабушка трет слишком сильно, почти до боли, но я стараюсь не двигаться. Только смотрю, как она оглядывает меня своими строгими темными глазами.
– Ну вот, – говорит она, чуть отстраняясь, – так-то лучше. Хотя смотреть на тебя все еще больно. – Она бросает тряпку в мойку и вытирает пальцы о джинсы. – Давай-ка мы тебя покормим.
От облегчения у меня темнеет в глазах. Не считая чипсов из «Омни», я не ела почти сутки, и тело работает с перебоями.
– Да, пожалуйста.
– А потом я позвоню твоей матери.
Ох. А я-то надеялась, что этого удастся избежать. Я опускаю глаза на свои рваные кеды.
– Я… ну…
– Поживей, Маргарет.
Услышав свое полное имя, я вздрагиваю. Даже мама никогда меня так не называет.
– Она не ответит, – говорю я. – И не приедет.
Бабушка перебрасывает волосы на одно плечо.
– Нильсены – порода упрямая, – говорит она почти с гордостью. – Но у твоей матери ко мне нет никаких обид.
Она разворачивается и направляется к выходу.
– Подожди здесь, – говорит она. – Я подготовлю тебе комнату и найду сменную одежду.
