Та, что разучилась мечтать - Юлия Владимировна Монакова
Крика новорождённой дочери она не услышала. И вообще потом долго ещё не слышала, как Лялька плачет – чаще та просто беззвучно открывала рот, чуть позже начала тихонько скрипеть, а уже потом запищала, словно котёнок, и это был самый прекрасный звук из всех, что Саня когда-либо слышала – он означал, что её дочь потихоньку начинает вести себя так, как ведут нормальные дети.
Врачи говорили, что Сане чертовски повезло – была реальная угроза лишиться матки, но Саня слушала их и искренне не понимала, в чём заключается везение. Разве она ещё когда-нибудь захочет детей?! Да ни за что на свете! Снова проходить через этот ад, через этот животный страх, боль и ужас…
Сразу после родов Ляльку отправили в детскую реанимацию, а позднее – в отделение выхаживания недоношенных детей. Она родилась такой крошечной, что называть официально “новорождённой” её стали лишь на восьмые сутки – до этого врачи не давали никаких утешительных прогнозов.
Это были восемь дней не-жизни не только для дочери, но и для Сани: знать, что твоя малышка в любой момент может умереть, и тихонько скулить в подушку от того, что ты не в силах повлиять на ситуацию, мучительно ощущая полную беспомощность и абсолютную собственную бесполезность… Остановка дыхания у девочки, подключение ИВЛ, переливание крови, антибиотики… Позже врачи снова как заведённые твердили, что Сане и её дочери несказанно повезло: при таком раскладе Лялька с огромной долей вероятности могла остаться глухой или слепой. Можно сказать, отделались малой кровью. Повезло…
Больше всего Саню поражало, что в то самое время, когда её мир переворачивался с ног на голову, до неузнаваемости менялся – у кого-то продолжалась своя будничная жизнь со всеми её повседневными заботами и радостями. Врачи и медсёстры оживлённо обсуждали сезон пикников, свои поездки на дачу и рецепты лучшего маринада для шашлыков. Саня с её бедой была для них всего лишь одной из многих в бесконечном конвейере рожениц.
К малышке её пускали всего на час в день – с одиннадцати утра до полудня. Саня рвалась туда так, словно от её присутствия зависело Лялькино самочувствие. Впрочем, в глубине души она действительно верила, что если будет рядом – с дочкой не может произойти ничего страшного, непоправимого. Только рядом с Лялькой потихоньку утихало чувство жгучей вины за случившееся – как Саня ни гнала от себя эти мысли, а в подсознании всё-таки свербило, что во всём произошедшем есть её вина. Не доносила, не уберегла…
В первую ночь, которую Лялька провела в реанимации, Саня так и не смогла заснуть, хотя чувствовала себя вымотанной и физически, и морально. Она боялась спрашивать о состоянии дочери, но малодушно уговаривала себя, что плохая новость пришла бы к ней быстро. Если бы умерла – ей непременно сказали бы. Наверное, сказали бы… Стало быть, жива?
Когда она впервые увидела свою кроху, то разрыдалась – и потом ещё долго не могла успокоиться у себя в палате, врачам даже пришлось что-то вколоть ей, чтобы унять истерику.
Помимо Сани, в палате было ещё три женщины – и все без детей. У одной ребёнок умер в родах, и она безутешно выла у себя на кровати сутками напролёт. Слушать это было невыносимо… Малыши двух остальных тоже находились в реанимации, как у Сани, но все они родились на гораздо позднем сроке, так что шансов остаться здоровыми был у них весьма высок. Дружить или даже просто общаться никому не хотелось – каждая в одиночку варилась в мутном бульоне собственного горя.
Весь смысл Саниного существования заключался отныне в ожидании посещения детской реанимации – и в бесценных мгновениях рядом с Лялькой. Остальное время, проведённое без дочери, казалось никчёмным и пустым, Саня словно перестала существовать как самостоятельная единица. Каждое утро она просыпалась с надеждой на чудо, оно горело в сердце как путеводный маячок. Саня считала время до встречи: четыре часа… три с половиной… час… полчаса… двадцать минут… пятнадцать…
На третий день пришло молоко. Саня сцеживала его и отдавала медсёстрам в шприце – что, по сути, являлось бессмысленным занятием, поскольку Лялька не могла есть сама, не сосала и не глотала самостоятельно. Саня видела, что эти нетронутые шприцы с молоком так и лежат на кувезе – но всё равно с каким-то отчаянным упорством сцеживалась и сцеживалась, словно уговаривая себя: вот поправится малютка, начнёт кушать как положено – и тогда для неё будет молоко. Много-много молока!
После посещения реанимации в Саниной душе словно выключали свет – и снова наступала темнота до следующего утра.
Больше всего на свете ей хотелось, чтобы родные и близкие оставили её в покое хотя бы на время. Ей постоянно звонили и писали; наверное, это говорило об их искреннем участии и тревоге за Санино состояние, но её эта забота бесила до трясучки, потому что они ничем – совершенно ничем! – не могли ей помочь. Но при этом ковыряли и ковыряли свежую рану своими расспросами и неуклюжими утешениями… После каждого такого разговора Саня лежала на постели, обессиленная буквально физически, словно из неё выкачали все соки. А затем ей снова кто-нибудь звонил – и приходилось изо всех сил держать лицо и разговаривать более-менее нормальным тоном. Она понимала, что все они – и родители, и Чеба – тоже волнуются. Если она не возьмёт трубку, они запросто могут подумать, что с ребёнком случилось что-то плохое, и поднимут панику…
На Чебу она больше не злилась. Все её чувства и эмоции, не касающиеся Ляльки, были вычерпаны до самого дна. Ей даже глупым казалось теперь, что она устроила скандал из ревности. Ах, не всё ли равно, с кем спит её муж? Лучше бы она парилась не об этом, а о том, как сохранить свою беременность!
Впрочем, Чеба всё-таки умудрился снова выбесить её чуть ли не до ненависти. Позвонил, осторожно расспрашивал о состоянии Ляльки, избегая словосочетания “моя дочь” или хотя бы “наша”… А затем, когда Саня сказала, что малышка совсем-совсем не набирает вес, ляпнул по наивности или идиотизму несусветную глупость в виде утешения:
– Ну ничего, были бы кости – а мясо нарастёт…
Саню тогда бомбануло не на шутку. Правда, запал быстро иссяк, силы кончились, но эта фраза затем долго сидела в памяти назойливой болезненной занозой. При чём тут вообще “мясо”?! Неужели Чеба не понимает, что главная проблема вовсе не в
