В открытое небо - Антонио Итурбе
Анри толкает его локтем в бок и показывает подбородком на официанта.
– Видел его волосы?
– А что с ними не так?
– Присмотрись хорошенько! Он черным углем нарисовал себе волосы, а лысину на макушке закрасил, для маскировки.
– Вот это, и вправду сказать, средней руки рисовальщик!
Взрыв хохота. У Анри на глазах выступают слезы, а Бертран чуть не опрокидывает бокал вина на Рене де Соссина.
Тони скашивает взгляд на Луизу и видит, как она, словно при замедленной съемке, зажигает одну из своих сигарилл «Кравен». Ее манера раскуривать сигариллу напоминает ему движения современных актрис из картин кинематографа, но гораздо лучше. Актрисы имитируют жесты, а Луиза их изобретает.
Она пристально смотрит на него, осторожно, чтобы не повредить свое хрупкое бедро, поднимается с места и выходит, слегка хромая, с той чарующей грацией, что гипнотизирует любого.
На улице стало темно, под конец лета к ночи уже веет свежестью, и прохожие с какой-то птичьей бесприютностью движутся по Сен-Жермен-де-Пре.
– Тони…
– Меня всегда занимал вопрос: куда идут те, кто проходит мимо. Они на секунду появляются перед нами, в наших жизнях, а потом исчезают. И куда же они направляются, Лулу?
– Понятия не имею…
– Они ничего о нас не знают. Тебе не кажется это невероятным?
– Тони…
– И если мы прямо сейчас умрем, они даже и не заметят!
– Тони, врачи говорят, что я еще не совсем оправилась от коксалгии. Нам нужно отложить свадьбу.
– Отложить?
– Да, перенести ее.
– Ну конечно, твое здоровье прежде всего. И на сколько перенесем? На два месяца? Три?
Она так глубоко затягивается английской сигариллой, что та полностью сгорает.
– Не знаю…
Зрачки Лулу не отрываются от некой точки в конце проспекта, но в действительности она просто глядит в темноту ночи. Тони вдруг понимает, что она не хочет взглянуть ему в глаза, и грудь его наполняется битым стеклом.
Что она хочет сказать этим «не знаю»? Разве не больше смысла в утверждении, что это врачи «не знают»? И то, как она это произнесла, будто для нее отсрочка – облегчение?
Он все это прокручивает в голове, пока она молча закуривает еще одну сигариллу. А он не решается открыть рот. Он мог бы попросить у нее объяснений, но смертельно боится, что она эти объяснения ему даст. Если он сформулирует роковой вопрос: «Ты не уверена, что хочешь выйти за меня?» – то ведь можно спровоцировать ответ, слышать который он категорически не желает. И он не только ничего не говорит, но и накрепко сжимает губы: не откроешь дверь – не выскочит кошка.
Оба молча возвращаются в кафе. Тони бросает взгляд в зеркала на дальней стене и видит там самого себя, Лулу и всех остальных как бы со стороны. Компания веселых молодых людей, хорошо одетых, они громко разговаривают, пьют из хрустальных бокалов вино.
Кто они?
Приносят пропитанный ликером «Гран-Марнье» слоеный пирог, его любимый, а он и на поднос не смотрит. Это счастливое настоящее, за которое они подняли бокалы всего несколько минут назад, испарилось. Он не знает, с какой стати люди маниакально мечтают о будущем: сам бы он отдал все на свете за то, чтобы время повернуло вспять, чтобы навсегда остаться в том настоящем, когда Лулу смеется, в том времени, когда она еще не произнесла свое «не знаю».
Глава 12. Пальмира (Сирия), 1922 год
Механик, который вроде как спит, вдруг поднимает подбородок, подобно дремлющей у порога собаке, почуявшей опасность. Опасность появилась. Какой-то еле слышный шелест, которого не должно быть. Механик говорит пилоту:
– Мотор… какой-то странный шум.
Мермоз отрицательно качает головой. Его механик – сын сапожника из Нанта, он слишком пугливый. Летать не привык; ждет не дождется, когда выйдет срок его службы и он сможет вернуться в тесную семейную мастерскую, пропитанную запахом старой кожи, где все лежит на полу. И успокаивает механика смешком:
– Ничего особенного, Шиффле. Ветер посвистывает.
Мермоз невозмутимо продолжает изучать линию горизонта в направлении юго-юго-запад. Через несколько минут они уже должны увидеть внизу темное пятно лагеря. За те несколько недель, что Мермоз провел в служебной командировке в Дамаске, он прикупил на рынке кальян, коврики и шпалеры, которые теперь теснятся в его палатке, превратив скромное пристанище в шатер бедуина, заветную мечту британских художников-ориенталистов прошлого века.
Свист нарастает. Мермоз краем глаза смотрит на приборную доску и видит, как резко идет вверх стрелка датчика температуры радиатора. Еще мгновенье, и из двигателя вырываются языки пламени. Пожар на борту – худшее, что может случиться: если пламя доберется до бака с топливом, летчику, чтобы погибнуть, даже не понадобится брякнуться о землю. Механик вскрикивает от ужаса.
– Надо бы этот гриль загасить, – повысив голос, но все с тем же спокойствием говорит ему пилот. – Проверь пояс, крепко ли держится, сейчас вверх тормашками перевернемся.
Он глушит двигатель и быстро крутит самолет на все триста шестьдесят градусов, словно акробатический трюк демонстрирует, – огонь гаснет под резким ударом воздуха, будто свечу задули. И вот они на высоте тысяча восемьсот метров, мотор у них сгорел, и они падают
