Девушка из Дании - Дэвид Эберсхоф
Лили не могла ничего сказать и лишь смотрела, как Хенрик в страхе улепетывает от Греты через всю площадь, быстро перебирая длинными ногами. Кончики его тугих кудрей подпрыгивали на бегу, четкий стук подошв по булыжной мостовой пугающе напоминал плоский звук, с каким отцовский кулак влетел в скулу Эйнара, когда Вегенер-старший обнаружил, что сын стоит посреди кухни в бабушкином фартуке и к его шее прижимаются губы Ханса.
Глава шестая
Тем летом агент, который продавал картины Эйнара, согласился на две недели выставить десять работ Греты. Эйнар лично попросил об этом одолжении. «Моя жена постепенно отчаивается», – так начал он письмо герру Расмуссену на листе почтовой бумаги, хотя Грете о содержимом послания знать не полагалось. Эйнар попросил ее отнести письмо на почту, а та, к несчастью, вскрыла его при помощи пара от чайника и собственного ногтя, – просто так, без особых причин, за исключением того, что по временам ее разбирало жгучее любопытство, чем занимается муж в ее отсутствие: что он читает, где обедает, с кем и о чем беседует. И вовсе не из ревности, уговаривала себя Грета, аккуратно запечатывая конверт. А просто потому, что она его любит.
Расмуссен был лысым вдовцом с узкими, как у китайца, глазами. Он и двое его детей жили в квартире недалеко от Амалиенборга[21]. Когда он пообещал выставить самые свежие холсты Греты, она испытала искушение отказаться от его помощи, однако, подумав, решила, что отказываться не стоит. Эйнару она с притворной застенчивостью сказала:
– Не знаю, договаривался ты о чем-то с Расмуссеном или нет, но, слава богу, он здесь.
В мебельном магазине на Равнсборггаде она купила десять стульев и обтянула сиденья красным дамастом. Стулья Грета поставила в галерее, по одному перед каждой картиной.
– Чтобы зритель мог посидеть, подумать, – объяснила она Расмуссену.
Потом она написала редакторам всех европейских газет по списку, который они с Эйнаром составили за несколько лет. В приглашениях говорилось о «важном дебюте» – Грета сперва не соглашалась на эти слова, так как они казались ей слишком хвастливыми и намекающими на желание заработать, однако, по настоянию Эйнара, все же оставила их в тексте.
– Ну, если так надо, – вздохнула она.
Грета лично отнесла приглашения в редакции «Берлингске тиденде», «Национальтиденде» и «Политикен», причем на пороге последней ей преградил путь ехидный клерк в маленькой серой шапочке.
Гретины полотна отличались большими размерами и блестели от многослойного покрытия лаком – процесс лакирования художница разработала сама. Поверхность картин была такой твердой и глянцевитой, что их можно было мыть, как оконные стекла. Немногие критики, посетившие галерею, пробирались между стульями, обтянутыми красным дамастом, и ели медовое печенье, выложенное на серебряном блюде. Грета сопровождала критиков, чьи блокноты для заметок оставались открытыми и подозрительно пустыми.
– Это Анна Фонсмарк. Ну, вы знаете, певица. Меццо-сопрано, – говорила Грета. – Не представляете, каких трудов мне стоило уговорить ее позировать! – Или: – Это портрет королевского меховщика. Обратили внимание на венок из меха норки в нижнем углу? Это символ его ремесла. – Произнеся нечто подобное, Грета немедленно начинала об этом жалеть: собственные бестактные комментарии звенели у нее в ушах, словно отражались эхом от лакированных полотен. Она вспоминала мать и краснела. Однако иногда Грету переполняла такая кипучая энергия, что остановиться, подумать и спланировать свои действия она просто не успевала. Энергия служила той жидкостью, что циркулировала внутри ее «западного стержня».
Ей пришлось признать, что часть критиков приходила только потому, что она была женой Эйнара Вегенера.
– Как продвигается работа у Эйнара? – интересовались некоторые. – Когда ожидать его следующую выставку?
Один критик пришел из-за того, что Грета была калифорнийкой и он хотел расспросить ее о местных пленэристах – можно подумать, она вообще что-то знала о бородатых дядьках, которые смешивали краски под ослепительно ярким солнцем Лагуны-Нигель[22].
В салоне на Кристалгаде было тесно, а из-за жары, волна которой совпала со сроками проведения выставки, еще и воняло, так как по соседству располагалась сырная лавка. Грета беспокоилась, что запах фонтины въестся в полотна, но Эйнар ее успокоил, сказав, что при таком толстом слое лака это невозможно.
– Твои картины непрошибаемы, – сказал он, и это прозвучало (высказанная вслух, фраза летучей мышью повисла между ними) грубо.
На следующий день, возвратившись домой, Грета застала Лили за рукоделием: та вязала сеточку для волос, мерно постукивая спицами. Ни Эйнар, ни Грета так и не выяснили, отчего на Балу художников у Лили пошла носом кровь, но примерно месяц спустя кровотечение повторилось: за три июльских дня горячие алые струйки дважды прорывались наружу. Эйнар не придавал этому значения, а вот Грета тревожилась, словно мать, обеспокоенная кашлем сына. С недавнего времени она взяла привычку вставать среди ночи, идти к мольберту и писать пепельно-серую Лили, обмякшую в объятьях Хенрика. Картина была большая, почти в натуральную величину, и благодаря ярким цветам и плавным контурам казалась Грете более реальной, нежели воспоминание о Лили и крови, капающей у нее из носа перед ратушей на Балу художников. На заднем фоне, сходясь в перспективе, виднелся фонтан с плюющимися драконами и бронзовые викинги-трубадуры. Основную часть полотна заполняла хрупкая фигура Лили: мужские руки поддерживают ее за плечи, волосы спутника падают на лицо. Ей никогда этого не забыть, говорила себе Грета, отображая смесь нарастающего ужаса, растерянности и гнева, засевших у нее в позвонках с тех пор. Она чувствовала: что-то изменилось.
– Ты давно тут? – спросила она Лили.
– Меньше часа. – Спицы все так же мерно постукивали. –
