Федор Сологуб - Том 3. Слаще яда
Легко двигая весла, Шаня плывет по реке и вспоминает, как она с Женею каталась в лодке прошлым летом, в такой же знойный, тихий день. Евгений изнемогал от зноя, а Шане в ее легком платьице, под ее широкополою легкою шляпкою ничего, ей весело и легко. Она опускает то одну, то другую руку в воду и потом принимается шалить, – качает лодку, брызгает водою на Евгения. Евгений боится и злится. Он кричит:
– Шаня, не шали, лодку опрокинешь!
– Что за беда! – с обычною беспечностью отвечает Шаня.
– Но мы упадем в воду! – кричит Евгений, неловко махая веслами.
– Ну что ж такое! Здесь мелко.
– Утонуть и в луже можно.
– Ничего, здесь нельзя утонуть.
– Но мы совсем перемочимся!
– Ничего, речка вымочит, солнце высушит. Евгений злится и гребет к берегу.
Вспоминала Шаня и думала: «И чего это он сердился на всякий пустяк! Ну да он – еще мальчик. Вырастет, будет веселый и всегда любезный».
До берега добрались, у Шани новая затея.
– Женечка, наловим раков.
– Чем ловить? – спрашивает Евгений.
– Чем? Да просто руками. Вон под этими камешками уж наверное раки водятся.
Шаня входит в воду, шарит под камнями, вытаскивает рака и бросает на берег. Зовет Евгения:
– Женечка, иди сюда, мне одной скучно.
– Глупости, – ворчит Евгений.
Но не может отказать Шанечке, – и через минуту влезает в воду.
Залезли оба в воду. Толкаются, возятся, смеются. Вода им выше колен. Шаня любуется Жениными ногами, белыми и стройными. В воде они кажутся тогда очень красивыми, когда порозовеют от холода. Курточку Женя снял, рукава засучил, – до плеч открытые, стройные, розовеют его руки.
Рдели их щеки, и глаза блестели. И теперь, вспоминая, чувствует Шаня, как рдяны ее щеки, как алы ее губы, как блестят ее глаза. Легкий и сладостный стыд заставляет ее закрывать лицо руками и смеяться.
На берегу реки нынче Шаня нашла то место, где они с Женею в прошлом году ловили раков, и полюбила приходить сюда. Песок, мокрый при реке и мелкий, тот самый песок, на который ступали Женины ноги, казалось ей, еще хранил в себе теплоту его тела.
Ляжет иногда Шаня на берег, прижмется щекою к песчинкам и вся замирает.
А вот теперь Шаня одна ловит раков руками. Празднует годовщину того дня, когда они здесь вместе с Женею возились у прибрежных камней, брызгая друг на друга водою.
Шаня купалась в речке, близ своего сада. Место было безлюдное, но очень открытое. Вода ласковая была и влюбленная в Шанино тело. Она влекла, и выбрасывала, играя, и обнимала прохладно и звучно. И влажные поцелуи звучали на Шанином теле.
Шане казалось, что ее кто-то обнимает. Жгучее летнее томление охватывало ее. Первое девичье сладострастие пылало в ее теле.
Стало вдруг стыдно, – воздуха и неба. Шаня боязливо подумала: «А что если сойдет ко мне демон полуденный, – золотой змей или лебедь? И обнимет? Так всю голую и возьмет. Ай, страшно!»
Шаня взвизгнула тихонько, бросилась одеваться. Кое-как надела рубашку, юбку и побежала домой.
Банька в саду – один из Шаниных памятников. Здесь не раз встречалась она с Женею. Сидели здесь на скамеечке. Тихонько говорили.
Вспоминает Шаня разговор, тихий, полушепотом, когда прошлым летом, в знойный день, перед грозою, она привела Евгения в баньку, где было прохладно и тихо. Он говорил о красоте, любовался ее ножками и ласкал ее так нежно и ласково.
Прикосновение Жениных рук, его нежные поцелуи словно еще горели на Шаниных щеках, на ее плечах и руках. А в ушах еще звучали его загадочные слова о запечатанных вратах, – странные намеки, возбуждающие жгучее любопытство.
Нынче летом часто Шаня придет в баньку, вспоминает. То ляжет на скамейку, то опять встанет, тяжко и томно взволнованная.
В знойный день одна туда заберется. Скинет платье. В одной сорочке станет на колени перед окном. Небо голубеет. Шанька молится. Тайна, светлая, светлее, чем всякая на земле явь, обнимает ее. Страстная молитва радостна. Тайна таится в углах. Вся горит Шаня страстью. Тяжко бьется сердце, и кровь пламенно стремится в жилах… Вечерело. Мать собралась в баню. Зовет:
– В баньку, Шанька!
Шанино сердце замерло и забилось. Шаня нарочно долго медлит, чтобы потом остаться в баньке одной. И няня ушла, и мать, а Шанька все дома. Уже мать и няня собрались уходить из баньки, когда Шаня туда пошла, тихая, в благоговейном настроении. И в руках у нее роза.
– Шевелись, Шанька! – кричит мать.
Бранится мать, ворчит няня. Шаня скромно и молча входит в сумрак баньки, и радостно ей, что в вечереющих лучах солнечных румяно светятся маленькие окна и наклонные лучи пронизывают оба тесные покойчика, – первый, где раздеться, и второй, где мыться.
– Ждать, что ли, тебя! – сердито говорит мать. – Мойся одна, коли не страшно.
– Чего ж мне бояться, мамушка? – тихо отвечает Шаня.
– Зачем цветок принесла? – спрашивает мать.
– Для запаха, – говорит Шаня и краснеет. Мать смеется.
– Баловница!
– Коли чего испугаешься, скричи, – говорит нянька, – я тут в огороде посижу недалеко.
Вот Шаня одна. Раздевается медленно и строго, – и чудится ей, что она облачается в ризы белой красоты. В окна свет вечерний падает, и тишина, и ясность закатная. Вошла Шаня обнаженная в теплый покойник, где печь натоплена жарко, где в двух чанах еще много воды холодной и горячей, где влажен полок и пахнет распаренным веником так мило и весело.
Распустила косы. На скамью положила розу, – это знак памяти о Жене, символ его благоуханной души. Наливает воду. Вода шумит, колышется. И Шане вдруг становится страшно. Но она вспоминает Женю, и исчезает страх. И чудится ей, что шепчет ей Женя:
– Что же ты боишься? Разве ты не знаешь, что красота побеждает страх и стыд?
И думает Шаня, что она прекрасна Любуется собою. Шепчет:
– Я прекрасна, прекрасна! И надо быть мне такою для милого моего.
Оставила воду. Стала опять на колени перед окном, лицом к заходящему солнцу. Видит, – вдали, за яблонями, мелькает темное нянькино платье. Но не хочет думать о старой. Прижимает руки к груди и молится:
– Алым цветом дай мне радостно расцвести, Господи, для возлюбленного моего, для утехи и радости его.
– Как наливное яблоко, налей мое тело, силою, светом и радостью налей его, Господи!
– Очи мои зажги огнем зовущим и радостным, огнем любви Твоей, Господи!
– Рабою смиренною, утехою тайного часа поставь меня, Господи, в чертог господина и возлюбленного моего!
– Чарами обаяния неотразимого обвей меня, Господи. Невестою радостною и радующею возведи меня к господину моему Евгению.
– Пламенем, пламенем разумения Твоего, Господи, озари смиренную душу мою, да войду я к господину моему рабою утешною в минуты раздумий его.
– Тело мое повергни к стопам господина моего, а душу мою зажги пламенем, восходящим даже до неба.
Отошла от окна, идет к скамье, где вода приготовленная оставлена и роза. На коленях стоя, целует розу и говорит:
– Женя, я – твоя рабыня, я тебе в жертву пришла себя принести.
– Именем Евгения, возлюбленного моего, заклинаю тебя, вода, будь водою живою.
Потом медленно стала лить на себя воду, – и живая вода бежала по живому телу.
А где-то в углу зыбко смеется над Шанею банник, – серая, паутинная нежить, что любит плеск воды на голых телах и соблазн наготы.
Шаня в страхе заклинает банника. А он льнет к ее нагим ногам и зыбко смеется.
Заклинает всеми силами земли и неба. Не боится серый, смеется. Заклинает именем Евгения. Смеется серый пуще. Заклинает собою. И тогда серый исчез. И опять молится Шаня:
– Господи, Господи, счастия, мира, радости, утешений излей полную чашу на господина моего, совершеннейшего из рабов Твоих Евгения, – и мои радости все возьми, все отдай ему, Боже мой, Боже мой.
– И страдания мои умножь, и из мук моих создай, Господи, утеху и веселие господина моего.
– Господи, рабою пляшущею и поющею перед господином моим поставь меня, – и смех мой, и воздыхания мои, и слезы мои да будут утехами господина моего.
Глава восемнадцатая
Самсонову иногда надоедала его любовница, Аннушка Липина, тупое создание с голубыми неподвижными глазами, жирная молодая женщина, добродушная, однако себе на уме. Тогда он возвращался к своей жене.
Привычная красота еще молодой женщины опять сладким чадом дурманила его голову. Вспоминались и оживали в сердце тысячи милых мелочей, связывающих людей, проживших долго вместе. Тогда он вдруг становился нежен и ласков с женою. Как-то неумело заискивал. Даже подарки приносил иногда. Порою даже у дочери спрашивал:
– Шанька, что бы мне твоей матери подарить?
И Шанька советовала, гордясь и краснея. Марья Николаевна отталкивала его; подарок сначала откажется взять, потом соблазнится, засмеется, возьмет.
