Тарас Бурмистров - Записки из Поднебесной
Когда на следующее утро наш самолет взлетел над Харбином, я снова, может быть, в последний раз, взглянул на причудливые китайские домики с карнизами, выгнутыми кверху, на сосны, разбросанные между деревень, и уже не ощутил ни особой близости ко всему этому, ни грусти, неизбежно сопутствующей всякому расставанию. Все мои мысли были уже о Петербурге, который находился на другой стороне земного шара, и от которого, тем не менее, нас отделяло всего около шести или семи часов лету. Но мы не смогли вылететь домой сразу же по прибытии в Хабаровск; самолет на Петербург отправлялся только на следующий день. Переночевав в гостинице неподалеку от аэропорта, мы пошли наутро осматривать город, показавшийся нам на удивление чистеньким и аккуратным после Харбина. Это, несомненно, была уже Россия - на улицах нам то и дело встречались дети, кошки и собаки, на дорогах были одни только японские машины, оснащенные, в отличие от китайских, непривычным правым рулем, и через весь городской центр двигалась шумная процессия кришнаитов, одетых так по-азиатски, что на Востоке, их, наверное, приняли бы за марсиан. Мне сразу вспомнилось, как одна девушка говорила мне в Петербурге о том, что восточные религии лучше наших - там правда "какая-то неприкрытая". Да, конечно, отвечал я ей, что поделаешь, в христианстве она плащаницей прикрыта.
Короткое общение с нашими соотечественниками показало, что они ничуть не переменились за то время, пока мы были в Китае. И в аэропорту, и в ларьке, где мы покупали "суп быстрого приготовления" (явно китайского происхождения, но далеко не такой острый, как в Китае), нас несколько раз поддели и еще разок над нами подшутили - по какому-то настолько ничтожному поводу, что я даже не могу его припомнить. Восточной наивностью и простодушием здесь уже и не пахло. Эти непроизвольные упражнения помогли мне быстро войти в нашу колею, и, восстановив былую форму, спокойно откликаться на то, что Пушкин называл "нашей русской насмешливостью". Сложнее было привыкнуть к характеру и поведению здешних девушек - но жадно глядя на них моим теперешним, освежившимся взглядом, я, признаться, был готов взять обратно все то, что я говорил о них в Китае. Да, китаянки действительно воспитаны в тысячу раз лучше, правильнее и разумнее, но все-таки в них недостает чего-то очень важного и существенного; они как будто бы двумерны, а не трехмерны. С наслаждением вглядываясь в лица наших девушек, с их глубоким, часто загадочным и одухотворенным выражением, напоминавшем о выразительных и таинственных женских образах Боттичелли или Леонардо, а то и Андрея Тарковского, я думал о том, что эта глубина возникла не просто так и не случайно. Россия отличается от других мировых цивилизаций чем-то трудноуловимым, но вместе с тем и очень значительным. Мы что-то знаем, чего другие не знают; именно поэтому русскую литературу, в которую проникла частица этого чего-то, с таким упоением вот уже два столетия смакуют на Западе и на Востоке.
Главная улица в Хабаровске упирается в обширный парк, из которого открывается величественная панорама Амура, с островами и сопками на другом берегу. Хабаровск - город относительно недавний, молодой даже по сравнению с Петербургом, но отпечаток старой русской, дореволюционной жизни тут сохранился во всем - в дверях и фасадах, ставнях на окнах, наделенных хитроумным шестереночным механизмом, выписанном, наверное, прямо из Парижа, лестницах в парке с их старомодными перилами. Жизнь здесь явно всегда текла очень лениво и безмятежно, да и то сказать, есть ли в мире где-нибудь еще более провинциальный, еще сильнее удаленный от столицы город? Но, несмотря на свою оторванность от центра (китайская же и японская культура сюда, похоже, вообще никогда и никак не просачивалась), жить в Хабаровске всегда было приятно - об этом говорит то, как вольготно и с каким комфортом располагались здесь важные люди, какие крепкие дома они строили себе на главной улице. Что-то очень здоровое и основательное было в старой русской жизни; штормы и бури, сотрясавшие здание русской государственности в этом веке, разрушили и истребили это начало; но в далеком Хабаровске, законсервировавшем до какой-то степени свой изначальный жизненный уклад, сохранилась его частица, или по крайней мере его атмосфера.
Вечером мы вылетели в Петербург. Нам снова предстояла промежуточная посадка в Красноярске. На этот раз мы двигались на запад, вместе с солнцем, и время застыло для нас, как и закат, самый продолжительный из всех, что я когда-либо видел. Начался он в Хабаровске, но только в Красноярске, пока мы стояли, продолжился более или менее заметно. За то время, пока мы летели от Красноярска до Петербурга, солнце уже совсем было опустилось за горизонт; но примерно за полчаса до прибытия небо снова начало светлеть: приближались белые ночи, и в Петербурге световой день длился уже намного больше, чем на юге.
Наконец, грузно накренившись, самолет пошел на посадку. Под нами дрожало и переливалось огромное облако огней; скоро можно было разглядеть даже и отдельные дома, и проспекты с их длинными рядами уличных фонарей. Мое путешествие было окончено; я уже чувствовал себя дома, и с трудом мог представить себе, что еще вчера я был в Китае, а позавчера гулял по пекинским улицам. Борхес в одном из своих эссе ("Стена и книги") пишет о "несокрушимой Стене, бросающей свой узор теней на земли, которые мне никогда не увидеть". Я увидел земли, но не увидел саму Стену; это, впрочем, становится у меня дурной привычкой: я дважды был в Берлине, но так и не обнаружил там Рейхстаг; подолгу жил в Москве, но так и не знаю, как выглядят Царь-пушка и Царь-колокол. Наверное, это правильно: не стоит, как заметил Пушкин, допивать до дна полный бокал; неузнанное часто лучше узнанного, и неизведанное во многом предпочтительней изведанного.
Май-июнь 1999 г.
