Елена Ткач - Химеры
— Дядюшка, но ведь это одни слова, а на деле-то как? Как этого добиться? Вот ты говоришь: воля нужна и нельзя мандражировать, но если у человека страх, как с этим быть? Его ведь одними мысленными уговорами не прогонишь…
— Ты моя милая! Я тебя понимаю: страх в нас силен! Он, наверно, один из самых мощных рычагов, которые движут человеком… Но есть и другое чувство, которое посильнее будет, — любовь! Вера, надежда, любовь — три кита, которыми земля держится. Даже над самой глубокой пропастью они упасть не дадут! Ты же любишь дело свое, ты живешь им, своим балетом, и надеешься, что сумеешь много радости людям дать… и им, и себе. Ведь так?
— Так, конечно.
— Ну вот! — Борис Ефимович поднялся из-за стола, где он сидел рядышком со своей племянницей, и принялся ходить вкруг него, взмахивая правой рукой в такт словам, а левую засунув в карман. — И держись их: веры, надежды… А любовь… да, ты сама как живая любовь, ты только на себя посмотри, ведь от тебя свету в комнате больше прибавилось!
— Дядюшка, не преувеличивай!
— А я и не преувеличиваю, так оно и есть. А страх… Ох, милая моя девочка, нельзя отворять эту дверь. За ней прячутся тени… Они могут вырваться и пробраться в самую душу к тебе, поселиться в ней… нет, я тебя не пугаю! Но ты должна знать. Представь, что каждая наша мысль, — конечно, не пустая, случайная, а серьезная и осознанная, что она — это дверь в тот мир, где рождаются все замыслы, все идеи, все образы… В тонкий мир. А мы, человеки, особенно те, которые шибко талантливы, как бы считываем эти знаки… мы чувствуем их нутром, сердцем, и в реальности, — в нашей физически ощутимой реальности, — мы способны воплотить эти высшие замыслы то, что существует в мире тонком как прообраз, идея… Может, я непонятно говорю, скажи, если сути не уловила.
— Нет, я поняла, — Марго несколько успокоилась и внимательно слушала своего дядю. — Ты хочешь сказать, эти два мира связаны между собой: наш и невидимый… тонкий, правильно?
— Точней не бывает!
— И наши мысли, творчество — это как бы мостик, который связывает их, так?
— Именно так, молодец!
— А страх… он тебя разрушает. Он мешает этой сверхпроводимости, потому что вызывает к жизни то, что нам будет мешать. То, что доведет до беды, только уже настоящей, не мысленной… Так я тебя поняла?
Старик вместо ответа подошел к ней, крепко обнял и поцеловал. А потом довольно потер руки.
— Ну, за тебя я спокоен, голова у тебя варит, что надо! Так что, брось свои пустые страхи, будь уверена в себе и у тебя все получится.
— Дядя, как их бросить-то? Этот страх — он впился в меня как клешнями и его так запросто не отбросишь. Его пересилить нужно.
— Вот, очень точное слово нашла — пересилить! А как, говоришь? Просто думай о чем-то другом. Как только этот страх подступает, ты переключайся на что-нибудь. Перечитай Гофмана и не один раз, впитай дух этой повести. Или, например, думай о смысле своей вариации: что Петипа, или кто там ставил «Щелкунчик», хотел сказать тем-то и тем-то движением… И что ты сама вкладываешь в это. Ведь у каждой исполнительницы одно и то же выглядит несколько по-другому, это называется интерпретация, так? Да, что я, ты это знаешь лучше меня. Или думай о чем-то добром, хорошем, о том, что уже состоялось, что ты сделать смогла. А смогла ты в твои-то смешные годы немало! Ведь станцевать партию Маши во взрослом спектакле — это признание, это успех! Вот и докажи всем, что можешь. Что у тебя действительно уникальный дар! Просто надо работать, многим жертвовать ради него. Без жертвы ведь тоже не бывает художника, да и не только художника — всякого человека…
— Да, это я понимаю, — снова пригорюнилась Марго. — Ведь у меня, кроме балета, никакой жизни нет. Ни сил не остается на что-то другое, ни времени. Девчонки со двора, с которыми я в детстве дружила, романчики крутят, ходят на дискотеки… А я из дома в училище, из него — домой, вот и все! Ну, теперь вот ещё театр.
— Но это ведь хорошо? Твоя мечта исполняется!
— Да. Нет, ты не думай — я не скуксилась и не жалуюсь, балет — это мое, я без него не могу. Но только не знаю, получится ли… свое слово сказать. Так станцевать, чтобы ни на кого не быть похожей, чтобы… в общем, конечно, ты понимаешь… Дядя Борь, а что по-твоему красота?
— Ну… — он задумался, поглядел на нее, вздохнул. — Наверное каждый вмещает только частицу её великого смысла. По мере разумения своего и душевной тонкости. Но для меня, пожалуй, красота — это когда самое лучшее, что есть во мне, я могу в работы свои вложить и от этого хоть кому-то станет на минуту теплее. И ещё когда я перемогаю себя: свою слабость, мстительность, уныние, раздражение, гнев… вот эти чувства. Когда поднимаюсь над этим и двигаюсь дальше, то становлюсь сильней. И каждый, кто работает над собой, для кого Божьи заповеди — не пустой звук, — он как бы вплетает и свою нить в незримую ткань, которая объемлет всю землю. И ткать такой невидимый покрыв добра — вот это я б назвал красотой. Н-да, что-то меня на высокий штиль потянуло…
— И совсем не высокий — нормальный. Значит, если человек понимает, что хоть капельку, чуточку, да вкладывает что-то свое, вплетает свою нить, свой узор в эту ткань, что не зря живет… ему ничего не страшно?
— В общем, да. Конечно, в жизни нельзя без боли. Жизнь — вообще боль… не всегда, конечно, но часто. Гораздо чаще, чем нам бы хотелось. Хотя тебе об этом думать сейчас не надо — рано тебе. Это приходит с возрастом, с опытом… когда все принимаешь. Все, что бы ни было, все испытания. А боль — она многое искупает. И помогает, представь себе, да! Переболев, человек с новыми силами двигается вперед. И все больше живую жизнь ценит, ту, которая без суеты… И, прежде всего, красоту. А она во всем, нужно только подключиться к ней, настроить сознание на эту волну, «включить» его как штепсель в розетку. И тогда ты увидишь все как бы по-новому, красота — она во всем разлита, все может радовать, только научись видеть…
— Да, я вроде умею…
— Не сомневаюсь. Хотя… попробуй совсем забыть о заботах, проблемах, просто иди по улице, хоть моей, и гляди, гляди… И деревья, и ветер, и небо над головой — они тебе многое скажут. Только попробуй думать о них, не о себе… Вот у меня новый ученик появился, так у него, скажу я тебе, взгляд! Он так землю рисует, точно видел её с высоты птичьего полета…
— Так он, наверное, на самолетах летал…
— Нет, тут не то! Я понимаю, летал, скорее всего… Но каждая веточка, кустик, камешек, птичка — все у него живое выходит и все одинаково значимо. Нет ничего ненужного, неинтересного — все ему интересно и важно, а через него — и мне!
Сашка «прикипел» к дверной притолоке, слушая этот разговор, все тело онемело от неподвижности. Вдруг острой болью пронзило икру на левой ноге снова судорогой ногу свело. Он наклонился, пытаясь размять икроножную мышцу, не рассчитал и головой толкнул дверь… Та раскрылась. И удивленным взорам дядюшки и его племянницы предстал Сашка: встрепанный, красный, вспотевший, с округлившимися от волнения глазами, словом, во всей своей красе!
Маргарита резко вскочила и тоже вся зарделась, только от возмущения. И слепому было ясно, что парень подслушивал — ведь шагов у двери не было слышно…
— Дядя, кто это? Как он тут… оказался? — последнее Марго произнесла дрогнувшим голосом: догадалась, что этот парень и есть новый дядюшкин ученик — всех прежних она знала в лицо. Это был тот самый нахал, который преследовал её, и однажды даже до самого дома! Гнусный жирный боров с идиотской улыбкой!
— А, Сашенька, ты как раз кстати — мы чай пьем! — Борис Ефимович тотчас заметил перемену в настроении племянницы, как и то, что его ученик стоит столб столбом, не зная, что сказать и что сделать… — Маргошенька, познакомься: вот мой самый талантливый ученик, Александр. А это, Саша, моя племянница Маргарита. Присаживайся, сейчас я тебе налью горяченького. Замерз небось — на улице жутко холодно, мороз-то крепчает!
— С-спасибо! Я… мне очень приятно, — Саня «выдал» эту светскую фразу, надеясь, что пол сейчас провалится под ногами и ему не придется выдерживать гневный взгляд юной звезды, в котором сквозило презрение… Вы меня извините, Борис Ефимович, я раньше пришел…
— Не вижу причины для извинений, пришел — хорошо! Давай, проходи. Э, нет, тапочки сначала надень, чего ты в носках? Ты ж знаешь, где твои тапочки…
Марго при этом быстро овладела собой, села и принялась внимательно изучать блюдо с пирожными, точно эклеры и корзиночки были диковиной, которую ей доводилось видеть впервые… Чай пили молча, только негромко звякали чашки о блюдца, даже неуемный хозяин примолк, видимо соображая, как примирить этих двоих, которые, — а это было видно невооруженным глазом, были знакомы или виделись прежде. Марго еле сдерживалась, чтоб не взорваться, да что там — внутри её просто трясло от ярости. Испортить такой разговор! Она так редко могла выкроить время, чтобы навестить дядюшку, спокойно поговорить, посоветоваться, а тут этот… чтоб он провалился!
