Валерий Гвоздей - Меж двух миров, Некоторые аспекты чеховского реализма
И чем более самодостаточным и самоценным кажется процитированный оборот, тем существеннее, весомее его воздействие на художественное целое.
В таком построении рассказа - на соотнесении небесного и земного Чехов опирался на внушительную традицию русской и мировой литературы.
Кроме того, у самого писателя мы можем найти и другие примеры обращения к подобной архитектонике, достаточно вспомнить рассказ "Дачники" (1885), в котором этот аспект подан юмористически, и рассказ "Страх" (1892), где все вполне серьезно.
Причем и в этих случаях в качестве ведущего художественного средства Чехов использует ситуативные сравнительные обороты.
В большом и несомненно важном для Чехова рассказе "Враги" (1887) довольно много ситуативных сравнений.
Но теперь, после особого внимания к ним в рассказе "Шампанское", писатель, как это бывало у него и раньше, чуть приглушает их звучание.
Нами уже говорилось о значимости места сравнительного оборота в пределах фразы, абзаца. И подчеркивалось, что наиболее сильной является завершающая позиция. Именно в ней мы, в основном, и видели чеховские ситуативные сравнения.
Первый же такой оборот в рассказе "Враги" демонстрирует существенные изменения: "Точно испуганный пожаром или бешеной собакой, он едва сдерживал свое частое дыхание и говорил быстро, дрожащим голосом, и что-то неподдельно искреннее, детски-малодушное звучало в его речи" [С.6; 30].
Легко заметить, что, оказавшись в начале фразы, гипотетическая ситуация словно "теряет в весе", играет роль преамбулы к другой, наиболее значимой части высказывания.
Этот служебный оттенок и общеязыковые штампы, "мерцающие" в формулировках, которыми передается гипотетическая ситуация, также препятствуют ее превращению в микроструктуру.
Мотив страха, заявленный в начале фразы, отзывается в ее финальной части ("детски-малодушное"). Высказывание как бы закольцовывается, замыкается на страхе.
Но и это не повышает самодостаточности сравнительного оборота. С.71
Разумеется, не все сравнительные конструкции в рассказе таковы. Всего их - двенадцать. И среди них преобладают формы старого типа.
Причем большая часть не создает яркой, зримой картины, они скорее умозрительны, аналитичны, очень тесно привязаны к частным описаниям и не складываются в особо значимую цепочку.
Интересно, что в произведении обнаруживается своего рода эхо "небесного аспекта", замеченного в рассказе "Шампанское".
Описывая путь к имению Абогина, повествователь обращает внимание на происходящее в небе: "Налево, параллельно дороге, тянулся холм, кудрявый от мелкого кустарника, а над холмом неподвижно стоял большой полумесяц, красный, слегка подернутый туманом и окруженный мелкими облачками, которые, казалось, оглядывали его со всех сторон и стерегли, чтобы он не ушел" [С.6; 37].
ЭтодописаниеЪнесоответствуетсостояниюдоктораКирилловагилигАбогинаЯпогруженныхдвасобственныечувстваУЗдесьявноотраженоЪвЯдениебповествователя.
Тревожный, красный, не совсем обычный месяц, попавший в окружение облачков, стерегущих его...
Отчетливый мотив несвободы, дискомфорта, тревоги "рифмуется" со словами доктора, приведенными десятью строками выше:
" - Послушайте, отпустите меня,- сказал он тоскливо. - Я к вам потом приеду. Мне бы только фельдшера к жене послать. Ведь она одна!" [С.6; 37].
Безысходность, беспросветное отчаяние, казалось бы, созвучное в полной мере лишь состоянию доктора, распространяется на картину мира:
"Во всей природе чувствовалось что-то безнадежное, больное, земля, как падшая женщина, которая одна сидит в темной комнате и старается не думать о прошлом, томилась воспоминаниями о весне и лете и апатично ожидала неизбежной зимы. Куда ни взглянешь, всюду природа представлялась темной, безгранично глубокой и холодной ямой, откуда не выбраться ни Кириллову, ни Абогину, ни красному полумесяцу..." [С.6; 37].
Несвобода и обреченность красного полумесяца проецируются теперь не только на Кириллова, против воли увезенного к мнимобольной, но и на Абогина, также зависимого от общего неблагополучия мира.
Как видим, и здесь перед нами комментарий повествователя, его указание на связь небесного и земного.
Этот мотив получает развитие.
Между героями состоялся резкий разговор, в котором, по мнению повествователя, оба, слишком сконцентрированные на своем личном горе, были не правы, несправедливы.
Вот Кириллов уезжает:
"Когда немного погодя доктор сел в коляску, глаза его все еще продолжали глядеть презрительно. Было темно, гораздо темнее, чем час тому назад. Красный полумесяц уже ушел за холм, и сторожившие его тучи темными пятнами лежали около звезд. Карета с красными огнями застучала по дороге и перегнала доктора. Это ехал Абогин протестовать, делать глупости..." [С.6; 43].
Ушел доктор от Абогина, ушел красный полумесяц от стороживших его туч. С.72
Но гармония не восстановлена. "Было темно, гораздо темнее, чем час тому назад".
В этой тьме параллелью красному полумесяцу, тревожному, даже зловещему (хоть этот оттенок и приглушен его несвободой), становятся красные огни на карете Абогина.
Красного полумесяца на небе уже не видно, зато на земле - красные огни кареты, в которой мчится оскорбленный муж, полный злобного, мстительного чувства...
После рассказа "Враги" ситуативные сравнительные обороты встречаются реже. Они не привлекают к себе особого внимания и решают, в общем, локальные, частные задачи.
Примечательно, что в рассказе "Верочка" (1887) автор дважды использует "перестановку", меняет местами исходную и гипотетическую части оборота, ослабляя его воздействие на сознание читателя: "Точно прикрытая вуалью, вся природа пряталась за прозрачную матовую дымку, сквозь которую весело смотрела ее красота" [С.6; 73]. А здесь перестановка сопровождается введением в рамки фразы еще одного ситуативного оборота, замыкающего высказывание: "Точно перевернулась в нем душа, он косился на Веру, и теперь она, после того как, объяснившись ему в любви, сбросила с себя неприступность, которая так красит женщину, казалась ему как будто ниже ростом, проще, темнее" [С.6; 77].
Такая же перестановка и "приглушение" обнаруживаются в единственном ситуативном обороте из рассказа "Неприятная история" (1887): "Точно посмеиваясь и ехидно поддразнивая, в канавках и в водосточных трубах журчала вода" [С.6; 242].
Лишь через полгода после рассказа "Враги" в путевом наброске "Перекати-поле" (1887) у Чехова вновь появляются ситуативные сравнительные обороты, художественная роль которых возвышается над узкой, чисто служебной. Описывая свое пребывание в монастыре, герой-рассказчик сообщает: "Во сне я слышал, как за дверями жалобно, точно заливаясь горючими слезами, прозвонил колокольчик и послушник прокричал несколько раз:
- Господи Иисусе Христе сыне божий, помилуй нас! Пожалуйте к обедне!" [С.6; 263].
"Горючие слезы" колокольчика перекликаются с сетованиями скитальца Александра Иваныча. ": подобно большинству людей, он питал предубеждение к скитальчеству и считал его чем-то необыкновенным, чуждым и случайным, как болезнь, и искал спасения в обыкновенной будничной жизни. В тоне его голоса слышались сознание своей ненормальности и сожаление. Он как будто оправдывался и извинялся" [С.6; 263]. "Как будто" здесь явно отражает реальное положение вещей.
Героя-рассказчика задело это чувство вины: "Засыпая, я воображал себе, как бы удивились и, быть может, даже обрадовались все эти люди, если бы нашлись разум и язык, которые сумели бы доказать им, что их жизнь так же мало нуждается в оправдании, как и всякая другая" [С.6; 263].
Разумеется, не все сравнительные конструкции в рассказе таковы. Всего их - двенадцать. И среди них преобладают формы старого типа. С.73
Мысль о дарованной каждому человеку свободе жить своей жизнью своеобразно отзовется в гипотетической ситуации, описанной в последней фразе произведения:
"Святогорские впечатления стали уже воспоминаниями, и я видел новое: ровное поле, беловато-бурую даль, рощицу у дороги, а за нею ветряную мельницу, которая стояла не шевелясь и, казалось, скучала оттого, что по случаю праздника ей не позволяют махать крыльями" [С.6; 267].
Эти непрямые, как бы по касательной идущие, связи ситуативных оборотов с основной проблематикой произведения уточняют, углубляют смысл сказанного, придают ему более широкое значение. И даже, опять-таки не прямо, "по касательной", указывают на несовпадение авторского идеала, выраженного словами героя-рассказчика, с догмами общественного сознания, в том числе религиозного.
В дальнейшем некоторое время такие ситуативные сравнительные обороты, концентрирующие в себе важные для раскрытия авторской идеи смыслы, будут появляться в рассказах Чехова лишь эпизодически.
Явно юмористическое наполнение получает этот прием в рассказе "Из записок вспыльчивого человека" (1887): "Раненый офицер, у которого от раны в висок образовалось сведение челюстей, ест с таким видом, как будто бы он зануздан и имеет во рту удила" [С.6; 296].
