Сергей Заяицкий - Жизнеописание Степана Александровича Лососинова
— Пантелеймон Николаевич приехал! — закричали звонкие голоса. Кто-то кинулся вверх, вниз, и вообще произошло необыкновенное волнение.
— Вот я привез вам своего приятеля, — сказал Пантюша голосом доброго наставника.
— Просим, милости просим, — закричали барышни, извиваясь от удовольствия.
Степан Александрович и Пантюша разделись в какой-то каморке, на двери которой висел огромный замок, и затем их повели вверх по лестнице — под звуки доносившегося откуда-то вальса.
В помещении было тепло, светло и по-веселому шумно.
— А как звали Татьяну по батюшке? — спрашивал идя Пантюша.
— Дмитриевна, Дмитриевна, — закричали все, — мы догадались:
…Дмитрий Ларин,
Господень раб и бригадир.
Под камнем сим вкушает мир.
— А как звали садовника у Лариных?
— Как? Как? Мы не знаем, скажите, скажите!
— Гименей.
— Почему, почему?
— А как же, там сказано:
Судите же какие розы нам заготовил Гименей.
На миг наступило недоуменное молчание, но затем раздался такой взрыв хохота, что у Степана Александровича зачесалась барабанная перепонка.
«Сволочь, ведь это он из „Сатирикона“ вычитал», — подумал Лососинов с негодованием.
Но позади себя он слышал шепот:
— Какой веселый этот Пантелеймон Николаевич, какой душка!
Они поднялись на площадку, с которой был вход в зал, где кружились танцующие и гремел рояль.
— Здравствуйте, многоуважаемая Марья Петровна, — сказал Пантюша, целуя руку полной даме в золотых очках, — позвольте вам представить моего друга и коллегу по университету, известного историка Степана Александровича Лососинова.
— Очень, очень рада, — сказала дама, — в наш век ученые люди особенно дороги, пожалуйста, проходите в зал посмотреть, как веселится наша молодежь.
Здесь же у двери жались какие-то парни в валенках и подстриженные в скобку.
— Это ученики мещанского училища, с которыми нас соединили, — шепнул Соврищев, — они более для трудовых процессов употребляются,
— Ну-с, — сказал он опять наставническим тоном, — как вы учитесь, я знаю, посмотрю, как вы умеете веселиться.
К нему подбежала очаровательная девица с вызывающими глазками и сказала, волнуясь от радости:
— Можно вас пригласить на вальс?
Другая девица, блондинка, в голубом платье, обратилась с тем же к Степану Александровичу.
Он обнял мягкую голубую материю и, покачавшись, закружился со своей дамой (танцующая девица почитается дамой). Вальс из графа Люксембурга раскатывался по большому двусветному залу. Шуршали ноги, раздавался смех, веселые возгласы.
Степан Александрович как-то слегка обалдел и не обретал себя.
— Вы какой предмет больше всего любите? — спросил он блондинку, чтобы начать разговор, и почувствовал себя гимназистом.
— Русский язык, — без колебания отвечала блондинка, — мы все обожаем русский язык, потому что его преподает Пантелеймон Николаевич, а он такой умный и такой симпатичный, что просто не дождемся его урока.
Степан Александрович проглотил эту пилюлю.
— Ну, а историю вы любите?
— Ведь вы историк? — вопросом ответила блондинка.
— Да, — пробормотал Степан Александрович, хотя далеко не был в этом уверен.
— Вот если бы вы у нас преподавали историю, я бы ее любила, — деликатно ответила девушка, — а сейчас у нас историк очень бестолковый, вон он стоит.
Историк стоял у стены, нахмурившись и упершись указательным пальцем себе в нос.
Степан Александрович вспомнил рассказ Соврищева, но ничего особенного в носе историка не усмотрел.
Вальс замедлился и умолк.
Все окружили немку пианистку, выражая ей свою признательность. А затем все девушки сразу надвинулись на Степана Александровича и сказали: «Пожалуйте чай пить!»
— Нет, нет, — донесся голос Пантюши, — вы, Марья Петровна, не правы, по-моему, «Слово о полку Игореве» проходить необходимо, но, конечно, если Наркомпрос…
«В этом Наркомпросе все твое спасение, дурова голова», — подумал Степан Александрович и тут же почувствовал, что ему страшно хочется стать преподавателем в этой теплой и светлой школе.
«Черт его дери, — думал он, — глядя на историка, — пожалуй, он меня самого оставит с носом».
Они пошли в один из классов, где был сервирован чай для учителей, роскошный чай, действительно с белыми печеньями и булками, с медом и вареньем и с огромными бутербродами из черного хлеба с превосходной паюсной икрой.
У Степана Александровича забила слюна, и он невольно принял участие в расхватывании бутербродов, которым занимались, между прочим, только преподаватели. Девушки забыли о себе, поглощенные величием минуты. (Учитель и вдруг ест бутерброд!) За чаем Степан Александрович имел случай познакомиться со своими будущими товарищами.
Здесь был седой естественник, с лицом древнего мученика, француз, похожий на породистую лошадь, математик печального вида в сюртуке поверх лыжной фуфайки, седая немка, несколько каких-то педагогического вида дам, составлявших свиту начальницы. То была, так сказать, педагогическая аристократия — все старые преподаватели этой гимназии. Отдельной группой держались учителя, присоединенные вместе с мещанским училищем. Среди них был и историк с носом.
Пантюша чувствовал себя как дома. Он, очевидно, усвоил тон любимца начальницы (которая, хотя юридически была уже только учительницей, но фактически вершила всем), весельчака и страшно при этом ученого.
— Да, — говорил он, кушая булочку, — нам, московским филологам, есть что вспомнить. Например, Босилевский — грек. Ка-ак резал! Я просто рог разинул, когда он мне с первого раза «весьма» поставил.
Степана Александровича передернуло. Он знал точно, что Соврищев двенадцать раз проваливался у Босилевского и что «у», полученное им наконец, было результатом слезной мольбы и долгих унижений.
— Положим, я работал, — продолжал Пантюша. — Я бог знает как работал.
— Вы остались при университете? — спросил естественник.
Пантюша усмехнулся:
— У меня с оставлением вышла история. Меня сразу оставили четыре профессора! Пришлось отказаться вообще, чтоб никого не обидеть. И вот вообразите — начал уже писать диссертацию — трах, революция — одна, другая… Крест на ученой карьере. Но ничего…
— А у вас много печатных трудов?
— Трудов много, но… ненапечатанных. Где же я могу печатать?
— Положим.
— Я недавно разбирал свои рукописи, так под конец даже расхохотался. Вот такие груды… О чем только я не писал. О Египте, о Вавилоне, о Мольере, об Альфреде де Виньи, о Пушкине, о Ломоносове, о Руссо…
— А что, — спросил Лососинов, — «Юрий Милославский» не твое сочинение?
Все удивленно поглядели на него.
— Это же Загоскина! — сказала Марья Петровна. Степан Александрович покраснел:
— Я пошутил.
— Да, — продолжал Пантюша, обращаясь к девушкам, — вот, дети мои, берите пример. Учитесь, работайте, обогащайте свой умственный багаж!
— Ничто так не возвышает человека, как наука! — сказал естественник.
— Науки юношей питают.
— Век живи, век учись! — вставила немка.
На секунду все умолкли, как бы из уважения к науке, и были слышны лишь дружное чавканье и жевание. Из зала доносились возня и крики — это парни из мещанского училища играли в футбол, сделав из газет мяч.
— Главное, не надо падать духом, — продолжал Пантюша, — сколько раз, сидя над книгою бессонною ночью, я начинал чувствовать, что мне никогда не одолеть всю полноту науки. Но я тотчас же уличал себя в малодушии, встряхивал головою и через секунду с новыми силами уже плыл по океану мудрости.
— Как Пантелеймон Николаевич хорошо говорит, — пролаяла одна из свиты начальницы, — у меня тоже всегда так, как я читаю что-нибудь научное… вдруг как-то страшно станет, а потом так и поплывешь…
— И мне знакомо это чувство, — заметил естественник.
— Разум есть ладья на океане знания, — сказал математик.
— Ученье свет, а неученье тьма! — произнесла немка.
Опять все умолкли, а девушки скромно потупились, кроме двух или трех, все время пожиравших Пантюшу страстным взглядом. Он вдруг сказал:
— Впрочем, сейчас мы здесь, чтоб веселиться. Вальс, силь ву пле! — и, схватив под руку самую хорошенькую девицу, побежал с нею в зал. Все поднялись.
— Приятно, когда ученость соединяется с веселостью, — заметила еще одна из свиты.
— Но это бывает лишь в исключительных случаях, — строго сказала начальница, поглядев на учениц.
Она отвела в сторону Лососинова.
— Я хотела поговорить с вами… дело в том, что наш историк совершенно нетерпим… Это неуч и вдобавок, pardon, вы заметили, какой у него нос? Я уже подготовила почву в Моно. Вы бы согласились его заменить?
