Петр Боборыкин - Поумнел
— И с вами я не могу вполне согласиться. Обязательная служба — тяжелая мера. Ее можно было оправдывать прежде, когда служилый класс составлял охрану государства, и потом, когда Петр отдал нас в науку. Но теперь это было бы только доказательством того, что в самом сословии нет внутреннего понимания своей высокой роли.
— И без того нечем жить! — сказал кто-то.
— Кому? — спросил граф. — Кто не умеет вести своего хозяйства и кому хочется пустой и разорительной жизни в столице и за границей? Знаете, господа, когда я слышу охи и ахи, жалобы и сетования, то мне сейчас представляется депутация из Москвы от наших коммерсантов, которым все мало, все еще недостаточно поощряют их. "Запретите ввоз, наложите пошлину повыше, дайте субсидию, — мы стоим за процветание отечества"… а прежде всего, я думаю, за возможность брать рубль на рубль там, где заграничный фабрикант и купец довольствуются четырьмя процентами.
Он тихо засмеялся. Гораздо громче поддержал его смех Ахлёстин, вскочивший с своего места.
— Это верно, это архиверно! — вскрикивал он и начал усиленно жестикулировать правою рукой.
— Зачем, — продолжал граф после маленькой паузы и налил себе вина, — зачем, спрошу я, люди с хорошим состоянием, с именем продают свое самостоятельное положение, идут в чиновники, обивают пороги в приемных? Зачем?.. Прямо из одного тщеславия, даже меньше, — из какого-то добровольного холопства…
"Вот ты как заговорил!" — воскликнул про себя Гаярин и стал заметно бледнеть. Ему захотелось пустить что-нибудь едкое по адресу графа, и он с трудом сдерживал себя.
— Вы так изволите определять государственную службу? — спросил злорадно Вершинин.
— Нет-с, — ответил граф брезгливо и значительно, как сановник, знавший, что такое власть. — Прошу не перетолковывать моих слов… Служба службе рознь. Теперь идут в сословное представительство затем только, чтобы сейчас же перемахнуть в чиновники… Да еще добро бы нужда заставляла, а то и этого нет! Как же назвать это свойство? Подумайте сами, господа!
Гаярин продолжал молчать, все так же бледный, с блестящими глазами, и отхлебывал ликер из рюмки. Он не мог принять слов графа на свой счет. Это было бы чересчур бесцеремонно. Граф считался образцом вежливости и такта. Но все-таки неспроста сказал он это.
— Государство и должно притягивать к себе все, что ему предано! — пустил Вершинин тем же тоном, к которому графу приходилось привыкать с тех пор, как его перестали бояться.
— Согласен с вами, — любезнейшею улыбкой сказал граф, — оно нуждается во всяких уступках, в почетных и в весьма печальных. — Он сделал умышленную паузу. — Но мы говорим не о том, что выгодно и за что больше денег платят, а о правах и чувствах нашего сословия… Были бы только чувства благородные, а права найдутся!
— Браво, граф! — крикнул Ахлёстин. — Редко слышу такие речи в моем отечестве. Благодарю вас от души! Вы меня совсем оживили!
Он хотел прибавить: "Позвольте мне завезти вам завтра мою брошюру", — но не сказал больше ничего.
Гаярин сидел нервный и злой. Он страдал всего сильнее оттого, что считался в одном хоре с этим Вершининым, которого он презирал, не хотел показать графу, что принял его слова на свой счет, и не находил нужным возражать в направлении, приятном остальным господам, бывшим в кабинете.
— Значит, вы, граф, против нового проекта? — спросил хозяин, сохранивший тон фрондера, которому, в сущности, решительно все равно, только бы шли его дела без запинки и он находил в высших сферах влиятельную поддержку.
— На это позволь мне ничего не ответить… Проект еще не поступил на обсуждение.
И он взглядом добавил: "Пора бы, любезный, иметь побольше такта".
Вслед за тем граф поднялся, оправил сюртук и сделал общий поклон перед тем, как выйти.
— Спорить с вами, господа, я не хотел. Но то, что я сказал здесь, я повторяю везде и считаю это своим долгом… Никакой подъем немыслим, если вот здесь ничего нет.
И он приложился рукой к левой стороне груди.
— Торопитесь? — спросил его хозяин.
— Я пойду раскланяться с княгиней.
Он сделал еще поклон и вышел, немного горбясь на ходу. Князь проводил его.
Все молчали с минуту по уходу графа.
XXIV
Муж и жена встретились в зале.
— Ты останешься здесь на весь вечер? — спросил Александр Ильич.
— А ты?
У ней был утомленный вид. Она хотела бы пойти к себе, взять с собой дочь, — Сережа отправился в цирк, и отец отпустил его одного, — надеть свой халатик и поговорить с нею подольше.
— Тебе нездоровится?
Этот вопрос Александр Ильич сделал без всякой тревоги на лице. В Петербурге его бесстрастная мягкость с нею получила еще более условный оттенок.
— Я немного утомилась.
Она сказала ему про желание взять Лили и пойти к себе.
— А я должен еще попасть на вечер.
Куда он ехал, она не знала и не стала узнавать. Она заметила, что он был бледнее обыкновенного, и тоже не спросила — почему. Таких расспросов он никогда не любил и прежде.
Если бы она слышала разговор в кабинете и побывала в душе своего мужа, прошла бы вместе с ним через ряд подавленных едких ощущений, она поняла бы, почему он был так бледен.
В дверях гостиной показалась Лидия.
— Nina! — окликнула она сестру.- Tu t'en vas?[86]
И вслед за тем она ленивой своей поступью подошла к ним.
— Какие они там все глупости переливают! — довольно громко произнесла она и кивнула взад головой на гостиную.- C'est a dormir debout!..[87]
— Вы едете? — спросил ее Александр Ильич, бывший с ней на "вы".
Он ей улыбнулся, и глаза его блеснули. В первый раз Антонине Сергеевне пришла мысль: "А ведь они пара! Какие оба красивые и видные!" Она даже начала краснеть от этой внезапной мысли.
— И вы обращаетесь в бегство? — шутливо сказал он Лидии тоном полувопроса. — Домой или еще в гости?
— Я должна бы заехать на минуту домой, но Виктор Павлович, конечно, не пожелает меня сопровождать.
— А он дома? — спросил Гаярин.
— Разумеется.
— Знаете что, Lydie, — заговорил он, оживляясь все заметнее. — Я еще его не видал… Довезите меня к себе… Я на минутку зашел бы к нему.
— Едемте.
Она тоже оживилась.
— Bonsoir, Nina…[88] Когда же ко мне обедать?
— Не знаю, Лидия.
— Да ты совсем разомлела… с дороги…
И она прибавила, повернув лицо к ее мужу.
— Она у вас всегда в эмпиреях! Ха-ха!..
Смех у Лидии был неприятный, горловой и выказывал больше всего ее недальность.
Гаярин и Лидия пошли к передней. Он ничего не сказал Антонине Сергеевне; она только кивнула головой. Надо было возвратиться в гостиную, где кузина, наверное, будет удерживать ее. Придется сказать, что у ней начинается мигрень. Лили, кажется, весело сидеть с большими и воображать себя девицей… Зачем лишать ее удовольствия?
Но чего она тут наслушается? Зачем засаривать ее голову всем этим полумистическим вздором?
Надо было взять ее с собой. Антонина Сергеевна, совсем разбитая, скрылась за портьерой гостиной.
В эту минуту муж ее сходил с лестницы с ее сестрой и поддерживал ее немного под локоть. Он в своей ильковой шубе и бобровой шапке, она в светло-гороховой тальме, с песцовым мехом, — оба видные и барски пышные, — смотрели действительно парой, точно они молодые, выезжающие первую зиму.
До сих пор Лидия побаивалась своего шурина, но в этот приезд он ей показался совсем другим человеком. Она чутьем истой дочери Елены Павловны распознала, куда он стремится, и ей нечего было больше бояться. Они понимали друг друга прекрасно. Вот какого мужа ей нужно: блестящего, с красивым честолюбием, а не Виктора Павловича Нитятко: тот, если и будет министром, все равно не даст ей того, что ей надо было, не превратится в настоящего сановника, в уроженца высших сфер.
Гаярин вбок взглядывал на свою свояченицу, и ее профиль нравился ему. И ее видный стан, в светлой тальме, опушенной дорогим мехом, выступал так красиво на темном атласе каретной обивки.
Он упрекнул себя в том, что слишком высокомерно относился к ней, считал почти набитою дурой. А разве она в теперешнем его положении не годилась бы ему в жены гораздо больше, чем Антонина Сергеевна?..
Та — поблекла; как женщина, она для него почти что не существует, а это в брачной жизни человека, полного силы, печально и опасно. Да и помимо того, Антонина Сергеевна, не желающая «поумнеть», понять, что он теперь и куда идет, рядом с ним занять почетное место и там, в губернии, и здесь, в том кругу, где он будет отныне жить и действовать, — это вечная помеха. Гостиной она не создаст, связей не поддержит, будет только всех отталкивать и пугать, напоминать о его прошедшем, вызывать глупые, вредные толки.
Ну, Лидия пуста, не умна… Но для выездов и знакомств у ней есть: барский тон, эффектная внешность, умение одеваться и нравиться мужчинам, все светские аппетиты… Эта не стала бы ему делать диких сцен из-за того, что его собираются выбирать в предводители.
