Николай Гарин-Михайловский - Студенты
– Нет; да там никогда ведь билетов нет.
– Надо заранее. Я для этого сегодня и отправился. Жаль, а то бы я и тебе взял. Я, положим, имею один билет для товарища… Дать разве тебе…
– В раек? – нерешительно спросил Карташев.
– Ну, конечно… Послушай, Карташев, оставь ты холуям морочить самих себя. Право, и в райке прекрасно, а сознание, что при этом и по средствам сидишь, должно только усилить удовольствие. Я не знаю, впрочем… так моя философия, по крайней мере, говорит мне.
– Да, конечно, это важно. Что ж? Я согласен.
Корнев просидел у Карташева весь вечер. Время в разговорах летело незаметно.
– Черт его знает, – говорил Корнев, – скучная жизнь… Сегодня, как завтра, завтра, как сегодня… Я теперь перечитываю классиков…
– Мало того, что мы сами классики?
– Какие же мы сами классики? Грамматику Кюнера вызубрили…
Корнев усиленно грыз ногти, напряженно смотря перед собой.
– Глупая жизнь, – с горечью снова заговорил он. – Целый ряд вопросов… В литературе какой-то туман, недосказы, намеки и проза, проза… щедринские зайцы. Помнишь: «Сиди и дрожи, пока я тебя не съем, а может быть, ха-ха, я тебя и помилую».
– Откуда это?
– Ты, однако, ничего не читаешь… Волк зайца поймал, а есть ему не хочется, ну и говорит: сиди и дрожи. А у зайца зайчиха должна родить. Просит заяц волка отпустить его. Отпустил на честное слово.
– Ну? – заинтересовался Карташев.
– Ну, прибежал назад заяц. Сидит опять и старается и виду не подать, что вот он, заяц, слово сдержал.
Корнев опять принялся за ногти.
– Мог и не сдержать, – произнес он раздумчиво.
– Какой остроумный Щедрин!
– Да-а… Это, впрочем, не мешает тебе его не читать. Все «Рокамболей» жарите?
– Нет, надоело уж и это.
– Пора.
Пришел Шацкий.
– А-а! это вы… – небрежно ломаясь, протянул он Корневу руку в перчатке.
– Ну-с, вы собачью-то кожу снимите сперва.
Шацкий начал медленно стаскивать перчатки.
– Ну-с и что ж? Режете, потрошите и за счастье считаете, не вытирая рук, завтракать потом?
– Во-первых, не кричите.
– Я, кажется, у себя дома… а во-вторых?
– Во-вторых, оставьте нас, маленьких людей, лучше в покое.
– Понимаю…
Шацкий понюхал воздух.
– Сплетнями пахнет… успели…
Шацкий хотел сесть в кресло, но в это время Карташев, вскочив, бледный и взбешенный, бросился на него, и Шацкий, вместо того чтобы сесть, желая быстро подняться, не удержался и с креслом опрокинулся на пол.
Падение Шацкого расхолодило гнев Карташева, но Шацкий взбесился.
– Что ж ты наконец, – сказал он, поднимаясь, – окончательный разбойник?
– Молчать!..
– Ну, вот вам, извольте, – обратился Шацкий к Корневу.
– Я решительно ничего, господа, не понимаю.
– Да эта скотина воображает, что я без него тут тебе сплетничал на него…
– Об вас ни одного слова не было.
– Да и нечего говорить было, хоть бы и хотел. Что я тебе денег не дал? Во-первых, тебе на букет двадцать пять рублей дал; во-вторых, пятнадцать ты взял; в-третьих, когда ты опять попросил, я только и сказал, чтобы ты опять дяде написал…
Карташев стоял растерянный, сконфуженный и не смотрел на Корнева.
– Я сам отказался, во-первых, от твоих денег, а во-вторых, я сказал тебе, что отдам деньги не сегодня-завтра.
– Только пятнадцать.
– Все сорок.
– Это новость…
– Ну, так вот знай; а в-третьих, с получением денег я от тебя уезжаю.
– Не удерживаю.
– Тоже идиот и я был… с таким господином связаться.
– Я думаю, теперь, когда между нами все кончено, можно бы и не ругаться?
– Ну, мне пора, – поднялся Корнев и, не смотря на Шацкого и Карташева, стал прощаться.
– Прощайте, прощайте, доктор, – говорил Шацкий таким тоном, как будто ничего не произошло.
– Билет я тебе передал? – сухо спросил Корнев.
– Да; деньги тебе сейчас?
– После.
– Это куда? – поинтересовался Шацкий.
– В оперу…
– В небеса, в рай, конечно…
– Да, конечно.
– По чину?
– Да, да… – с презрением, скрываясь за дверью, ответил Корнев.
Карташев пошел его провожать. Они молча дошли до дверей.
– Это что за букет еще? – угрюмо спросил Корнев.
– Да эта дурацкая, глупая история.
Карташев смущенно наскоро рассказал, в чем дело.
Корнев сосредоточенно выслушал.
– Я советую тебе действительно поскорее разъехаться с этим господином. Ведь этак не долго и… совсем разменяться.
– Пустяки!.. Ну, посмотрел на другую жизнь. Я непременно разъедусь, как только получу деньги.
– Тебе много надо? Завтра я тебе рублей пятнадцать мог бы дать.
– Я тебе сейчас же, как получу, отдам. Я тогда сейчас же и перееду. Здесь просто клоака.
– Ну, так я завтра в театр принесу. Прощай… Послушай, ты все-таки не давай себе воли. Что ж это такое? чуть что, драться лезть. Это уж совсем какое-то юнкерство.
– Да с ним совсем с толку собьешься. Язвит, бестактный, бесцеремонный.
– А когда захочет, может другим быть. Ну, прощай.
Карташев возвратился в комнату спокойный, скучный и задумчивый. Не было больше ни гнева, ни раздражения; хорошо ли, худо ли, но вышло так, что приходилось сказать ему решительно: конец.
Шацкий тоже что-то чувствовал и без ломаний, усталый и скучный, раздевался. На другой день они оба не сказали ни слова друг другу, – вечером Шацкий отправился к Бергу, а Карташев в Мариинский театр.
Сперва он сидел там грустный, равнодушный.
В антрактах Корнев напевал ему вполголоса арии и твердил:
– Прекрасная опера…
– И мне нравится… – после третьего действия заявил Карташев, – обыкновенно новую вещь мне надо раз десять прослушать, прежде чем что-нибудь пойму, а тут как-то я и музыку, и мысль, и, именно через мысль, музыку понимаю… Танец цыган.
Корнев вполголоса начал напевать.
– Ах, какая прелесть! – вспыхнул Карташев.
В передаче Корнева ему еще больше понравился мотив.
– Нежная, больная мелодия… И под нее засыпают страсти, но чувствуется, что вот-вот искра, и они опять с новой силой вспыхнут… И все так тонко… Декорации… Ты заметил сумерки: нежный, нежный просвет, а темные, страшные тучи уже ползут, надвигаются: одна половина города уже охвачена мраком, а другая еще в ясных, золотистых сумерках. В этом контрасте такая непередаваемая, какая-то неотразимая сила: и покой, идиллия, и как будто эти тучи и не надвинутся… А они уж тут… И музыка, и больные страсти больных людей… Как будто в жару, в бреду… Нет, хорошо… прелесть. Осмысленная опера.
Корнев слушал восторженные похвалы Карташева, грыз ногти, что-то думал и, когда Карташев кончил, сказал:
– Вот видишь, как ты можешь чувствовать, а сам из Берга не выходишь…
– Ах, какая прелесть! Ах, какая прелесть! – говорил Карташев, одеваясь после оперы. – Я весь в огне этого зарева, музыки, страстей!.. Туда бы, Вася…
– Едем ко мне, – позвал Корнев.
– С удовольствием.
Они вошли в комнату с ароматом и впечатлениями театра. У Корнева на столе лежал Гете, и Карташев стал перелистывать книгу.
– Ах, вот откуда привел на первой лекции наш профессор.
И Карташев прочел громко:
Так возврати те дни мне снова,
Когда я сам в развитье был,
Когда поток живого слова
За песнью песню торопил,
Когда я видел мир в тумане,
Из ранней почки чуда ждал…
– А мы уж не ждем, Вася, из почки чуда…
Я был убог и так богат,
Алкая правды, и обману рад.
Дай тот порыв мне безусловный,
Страданий сладостные дни,
И мощь вражды, и пыл любовный,
Мою ты молодость верни!
Карташев продолжал перелистывать «Фауста».
– Как-то чувствуешь свою молодость, когда читаешь такие книги… Нет, как только перееду на новую квартиру, сейчас же примусь за классиков: Гете, Шекспира, Гейне, Виктора Гюго, Жорж Занд…
– Ты «Консуэло» ее читал?
– Нет.
– Очень поэтичная и художественная вещь, и интересная.
– С «Консуэло» и начну… Нет, в самом деле, надо работать… И знаешь, я перееду на Петербургскую.
– Кстати… возьми деньги… Только сейчас же, как получишь, отдай…
– Сейчас же, Вася… Так в таком случае я завтра же и пойду искать комнату.
Карташев прошелся.
– И отлично… пятнадцать рублей хватит вполне… По крайней мере, начну экономничать, а то совестно просто… Нет, окончательно решено… – прибавил он после некоторого раздумья.
Он весь охватился своей новой мечтой жить на Петербургской стороне, где так тихо, уютно, где все так напоминает родину, где он будет читать классиков, будет работать над своим образованием… Он приедет домой, к матери, блестящим, образованным…
