Михаил Кураев - Жребий No 241
В результате активных действий крейсеров «Петербург» и «Смоленск» три английских транспорта, «Малака», «Ардова» и «Формоза», уличенные в контрабанде, и немецкий пароход «Скандия» были задержаны и отправлены с призовыми командами в Либаву… Крейсера «Терек», «Рион» и «Днепр», действуя в Желтом море и в районе Гонконга, обнаружив контрабанду на английских и немецких судах, экипажи снимали, корабли топили.
Милые европейские родственники, пользуясь глупостью и алчностью своей российской родни на троне, устроили ей войну на Дальнем Востоке, рассчитывая и на прямой барыш, а тут такие вдруг убытки! Разумеется «вся Европа» переполошилась: «Спасайся, кто может!» Бедные англичане тут же послали в Порт-Саид свою эскадру из двенадцати броненосцев, двух броненосных крейсеров и двух миноносцев. Еще Тит Ливий приметил, что «меж царями товарищество невозможно», родство, да, но не товарищество. Нравы царей, похоже, самая постоянная вещь в этом переменчивом мире.
Вот и получается, то мы Европу спасаем, то Европа нас спасает, то сама от нас спасается, отношения все время панические, а не соседские, не родственные. Конечно, это соблазнительно все бы свои беды и «бессмысленную» кровь списать на чей-нибудь счет — то «турка гадит», то «немец финтит», то «англичанка за нос водит», только пока сами без царя в голове, так оно и будет.
9-го июля государь осмотрел санитарный поезд имени его матушки, императрицы Марии Федоровны. А у нас сохранился «след» от этого поезда! Фотографический снимок, вылинявший в силу высокого содержания серебра в старой фотобумаге, но лица видны, буквы читаются.
Все-таки интересно, разбирая то, что уцелело от прежней жизни, убеждаться в том, что сшита она воедино самым неожиданным образом. Вот и еще одна ниточка, тоньше паутинки, но материальная же, можно потрогать, связывает наш дом с домом Романовых!
Деревянный перрон, на перроне трое военных, над ними, на фронтоне станционного деревянного здания надпись «Ст. БОРЗЯ». Крайний слева на снимке бравый офицер в белом кителе, оставляющий самое хорошее впечатление о русской армии. Под ним чернилами дедовой рукой написано «Рейнвальд». Метрах в двух от него, так же лицом к нам, мой двадцативосьмилетний дед, он в белой тужурке с погонами, на нем офицерская фуражка и черные брюки, а вот руки совсем не по-военному засунуты в карманы тужурки. «Кураев». Слева от деда тоже метрах в двух в высоких сапогах, в гимнастерке, с карабином, опущенным прикладом на перрон, солдатского обличья рослый воин — «Дронов». На обратной стороне карточки запись: «Снимок сделан медицинской сестрой Альбрехтой сан. поезда им. импер. Марии Федор.»
Снимок будет препровожден бабушке и в одном из августовских писем откомментирован. Компания оказалась случайной. Дед отправлял в Иркутск больного тифом. Офицер Дронов, один из наиболее симпатичных деду сослуживцев, собрался на охоту. А бравый Рейнвальд «занимался уничтожением водки» в станционном буфете.
Дневник императора.
9-го июля. Пятница.
Утром все, за исключением Аликс, отправились в город на похороны Н. Н. Обручева. Узнав, что шествие не прибыло в Лавру, остались в поезде у нашего павильона. Осмотрел новый санитарный поезд Мама, комендантом которого состоит полк. Ерехович, устраивала его внутри Апрак — очень практично и хорошо.
В 12 1/4 поехал с Мама на отпевание, после чего в Мраморный дворец. Завтракали у тети Ольги. В 2 1/2 отправились с Мишей, Ольгой, Минни и Георгием на «Александрии» в Петергоф. Дуло сильно. После чая принял доклад Коковцева. Вечером зашли — Аликс в кресле — в Коттедж.
В ежедневных записях царя, скорее всего, нет ни понудительного волевого усилия, ни стремления к самодисциплине. Как утренняя и вечерняя молитва для верующего, умывание поутру и вечером для опрятного, мытье рук перед едой для брезгливого — вовсе не обязанность, а потребность, так же и записи в дневнике, и ежедневные прогулки при любой погоде и при любых обстоятельствах, потребность, а не долг и не понуждение.
Вот и после отречения, в начале марта 1917 года, государь прибыл в Царское Село, вернее, был доставлен, поскольку въезд ему в Царское Село до отречения был закрыт, рыдая рассказал жене о конце своего царствования, рассказал о том, что с ним случилось в Могилеве, Пскове и Киеве, пока они не виделись и… пошел гулять, и первый раз за многие годы прогулка не удалась. Всё — прежняя жизнь оборвалась даже в простых, казалось бы, подробностях.
«Она подвела меня к окну, — пишет о государыне фрейлина Вырубова, — я никогда не забуду того, что увидела, когда мы обе, прижавшись друг к другу, в горе и смущении выглянули в окно. Мы были готовы сгореть от стыда за нашу бедную родину. В саду, около самого дворца, стоял Царь всея Руси и с ним преданный его друг князь Долгорукий. Их окружало 6 солдат, вернее, 6 вооруженных хулиганов, которые все время толкали Государя, то кулаками, то прикладами, как будто бы он был какой-нибудь преступник, покрикивая: „Туда нельзя ходить, г. полковник, вернитесь, когда вам говорят!“ Государь совершенно спокойно на них посмотрел и вернулся во дворец.» Как и полагается фрейлине в таких ситуациях, Вырубова лишилась чувств, но государыня самообладания не потеряла, просто старалась запомнить лица этих солдат.
Думая о странных свойствах все-таки женственной души нашего императора, склонного более к тихому коварству нежели открытой угрозе и прямому поступку, начинает казаться, что этот, в сущности, одинокий человек, самим сознанием своей исключительности обреченный на одиночество, всякий раз, отправляясь на прогулку, надеялся встретить доброго, понимающего, любящего человека, чтобы с радостным облегчением вручить себя его попечению, как отчасти вручал Мама, отчасти Александре Федоровне, отчасти Григорию Ефимовичу… О чем он думал, чего он ждал, вышагивая по часу, по полтора, и в снег, и под дождем, и в пыльную погоду? А может, как раз «приходил в себя», пока однажды не услышал: «Туда нельзя…»
Думал ли дед о своем государе? Молился ли за него? Мысленно прощаясь с бабушкой, не исключая для себя и печального жребия, собирался ли он умереть и за возлюбленного самодержца? Впрочем, он человек прямой, и если в день своих именин, о которых напишет бабушке, не сказал о своем счастье быть тезкой государя, стало быть, скорее всего, об этом и не помнил.
Раскаты дальневосточных громов доносились лишь в телеграммах, но погрохатывать стало и около столицы, хотя до 1905 года было еще полгода. Еще полгода до того дня, после которого даже такой некровожадный человек, как Осип Эмильевич Мандельштам, напишет: «Урок девятого января — цареубийство — настоящий урок трагедии: нельзя жить, если не будет убит царь». Жестко? Еще бы! Вот как поэт объясняет эту неотвратимую жестокость: «Любая детская шапочка, рукавичка или женский платок, жалко брошенный в этот день на петербургском снегу, оставались памяткой, что царь должен умереть, что царь умрет»…И на снегу умирать тоже не сахар, но пока еще лето.
Удар грома во время грозы, явление довольно обыкновенное, переполошил 25-го июля царя и всю семью. Всего десять дней назад бомбой, брошенной у Варшавского вокзала был убит министр внутренних дел и шеф жандармов Вячеслав Константинович Плеве вместе со своим кучером. Два года назад был убит предшественник Плеве, Сипягин Дмитрий Сергеевич, и тоже террористами. Будешь вздрагивать, заслышав похожий на взрыв удар грома. Плеве было всего 58 лет, мог бы еще служить и служить, на что государь и надеялся. «В лице Плеве я потерял друга и незаменимого мин. вн. д. Строго Господь посещает нас своим гневом. В такое короткое время потерять двух столь преданных и полезных слуг! На то Его святая воля!» Целая эпитафия, это не Обручев Николай Николаевич, похороненный неделю назад без упоминания заслуг, хотя был генералом от инфантерии, начальником Генерального штаба и, что удивительно, был близок с Чернышевским Николаем Гавриловичем, даже участвовал в обществе «Земля и Воля»…
Вот и тверди после этого про «искусственную» революцию, если даже приближенные к Особе императора лица замечены в предосудительных знакомствах и участии в противозаконных обществах.
Доносились раскаты грома и с Дальнего Востока, 19-го июля Куропаткин сообщил о гибели в бою графа Келлера, командовавшего Восточной группировкой…
А дед слушает «военную музыку» в городском саду Сретенска.
г. Сретенск. Июля 26-го дня. 1904.
Дорогая, славная Кароля!
Пишу тебе это письмо из Сретенска; приехал я сюда вчера вечером по делам службы и сегодня в ночь отправляюсь к себе в Борзю. Всю дорогу от ст. Карымская до Сретенска я наслаждался чудными видами природы. 200 с лишком верст эта дорога идет по берегу реки Ингоды, а потом Шилки, которая образуется из слияния Ингоды и Онона. А Шилка вместе с Аргунью, если ты помнишь уроки географии, по которой хорошо училась, образуют Амур. Но это слияние Шилки и Аргуни происходит в 300-х верстах от Сретенска, и увидеть этого мне не придется. Никогда я не думал, что мне доведется так много путешествовать по таким далеким окраинам России, по этой мрачной Сибири. Какие чудные, красивые места здесь, как величественна и грандиозна природа! Но и в этом своем величии, при своих волшебных панорамах здешняя природа производит больше мрачное, подавляющее впечатление своей пустынностью и отсутствием жизни. В этих диких ущельях и скалах, в этих громадных лесах и долинах ты не встретишь ни птицы, ни зверя… Пустынно и просторно. Поселки и селения встречаются на расстоянии 30–80, а чаще 100–150 верст. И все же не оторвать глаз от великолепных видов! Но зачем ты, дорогая моя Кароля, не со мною? У меня все меньше и меньше становится терпения ждать тебя и не видеть возле себя! Как хочется путешествовать с тобою по этим далеким краям, любоваться природой, делиться мыслями, чувствами!..
